– Да ладно, Михалыч, – огрызнулся старший. – Одно дело делаем.

– Я повторять не стану, – чиркнул спичкой Шаламов, но, вдруг спохватившись, торопливо затушил огонь.

– Что? – выпучил глаза опер.

– Глянь газовые горелки! Что-то гнильём ударило, как зашёл.

– Газа нет, я проверял, – успокоил старший. – С трупа попёрло. Два часа – и запах начинает валить. А эта больше здесь кочумает. И вода, видно, горячая была.

– Вот чёрт! – утёр взмокший лоб Шаламов. – Накрыло даже. Про газ подумал. Не бабахнуло бы…

– И на старуху бывает, Михалыч, – хмыкнул рыжий опер, его веснушчатая физиономия разъехалась в сочувствующей ухмылке.

Сыщики помоложе запереглядывались, зашушукались, но повеселиться не успели.

– Бывает, когда её поп накрывает! – рявкнул на них Шаламов, и смеяться сразу расхотелось.

– Всё перевернуть, но аккуратно. Следы у меня чтобы ни-ни! – Он упёрся жёстким взглядом в старшего опера. – Оставь одного побашковитей здесь, а остальных гони по этажам, по соседям. Опросить весь дом. И чтобы никто не филонил. Трёп прекратить.

– Михалыч, ну ты совсем нас за детей держишь, – обиделся старший, разведя по-детски руки, только что губы не надул.

– Константин, работать! – не принял обид криминалист. – Я думаю, через часок сюда как бы сам Максинов не пожаловал. Ты знаешь, чья это квартира?

– Чья?

– Вот генералу своему, когда он примчится, и задашь этот вопрос. Разумеешь?…

* * *

Так начиналось расследование этого уголовного дела. Дело о загадочном убийстве в известном всему городу семействе врачей. У прокурора-криминалиста Владимира Шаламова оно было одним из самых сложных и памятных.

Вспоминая об этом спустя много лет, он и теперь мучительно переживал давно прошедшее и твердил, что во всей этой истории с самого начала ему чудилось присутствие неземного, нечеловеческого, тёмного и иррационального.

Весёлая компания

На кухне их уместилось пятеро. Раньше никогда такой гурьбой не собирались. Всё как-то двое, трое. Заскочат на минутку-две: «Ты как?» – «Я нормально. А ты?» – «Путём». А тут сбежались все. И повода вроде никакого.

Раньше и объёмами все были аккуратнее, одно слово – студенты, а теперь – сплошь врачи и сплошь габаритные. Откуда что взялось за какие-то год-полтора? Одна Инка Забурунова всё ещё светилась насквозь, только грудь выдавалась, а так – тонкие ручонки в обтягивающем белом свитере и ножки – длинные ходульки в голубых продранных на коленках джинсах.

Лаврушка Фридман и Семён Поленов обосновались на роскошном диване из гарнитура чуть ли не дореволюционных времён. Благородная кожа под ними тяжко хрустнула, но выдержала и в дальнейшем скрипела, не переставая, при каждом их движении, тоскливо и безнадёжно. Оба от удовольствия закрыли глаза, но Инка всё же втиснулась между толстяками, отвоёвывая пространство острыми локотками и довольно повизгивая, для полной комфортности расширяла территорию, покалывая то одного, то другого острыми ноготками.

Димыч Гардов оседлал единственный стул, приняв от Фридмана его увесистую модерновую сумку с провиантом, а Эдик Мартынов, пощипывая гитару, блаженствовал на своём когда-то любимом месте – выше всех, на широком удобном подоконнике, потеснив Светкину драгоценность – крохотный цветок с васильковыми глазками в глиняном горшке.

Сам Вадим остался стоять на пороге кухни и, когда гости-приятели благополучно разместились, потолкавшись и поутихнув, хлопнул в ладоши, будто подавая команду, вопросил:

– Как обычно?

– А Туманская? – вырвалось у Зубуруновой, она, как прежде, света белого не видела без своей подружки.

– Семеро одного!..

– Обидится!

– Слёз будет!

– Это её проблемы! – крикнул Вадим, завершая стихийное обсуждение.

– Как же так! Как без хозяйки? – бунтовала Инка.

– Слёзы женщины… – поддакивал ей Поленов, погладив худенькое плечико.

– Слёзы любимой женщины… – покачал головой, будто осуждая, Эдик, но в глазах его прыгали злыдни-бесенята.

Но Вадим уже принял от Димыча бутылку красного вина из Лаврушкиной сумки, поднял её вверх на свет, подозрительно разглядывая.

– Опять спёр у предков? – обернулся он к кудрявому до безобразия толстяку. – Проказник ты наш.

– Не убудет, – хмыкнул Лаврушка. – Французское винцо.

– Алжирское, – поправил Семён. – Скиснешь с него. Сейчас бы водочки.

– А за чем же дело стало? – Вадим дёрнулся к холодильнику.

– Один чёрт, наливай, – опередил его Мартынов, ему не терпелось, он и бренчать перестал на гитаре.

Хлопнули по бокальчику, бутылка, хотя и велика была, кончилась; затянулись душистыми французскими сигаретами из той же сумки. Все знали, запасы были не Лаврушкины, его родителей. Он, хотя и громоздкий с виду, после института так ещё и болтался, не определившись с профессией, обитая где-то на кафедре. Без настоящего дела и без стоящего места ждал, как решат «предки», те спорили между собой в периоды, когда возвращались на некоторое время из Северной Африки, где в Алжире, Марокко или Тунисе, сам Лаврушка не интересовался, отец его спасал туземцев от особой заразы, а мать каким-то образом помогала, хотя единственной её специальностью была ветеринарная наука, говорить о которой она при людях стеснялась. Собственно, и вино, и сигареты, и многое то, что имелось в их доме и носилось Лаврушкой, тоже было «из-за бугра», поэтому, не успев выпить, Фридман тут же обычно начинал нахваливать и одновременно ругать буржуев, «у которых даже негры, спрыгнув с пальмы, уже без застенчивости права качают где-нибудь в конгрессах, а у нас и в туалете слова не скажи…»

Вадим смотрел на взбалмошного кудрявого бедолагу – ничего не изменилось в Лаврушке за это время; тот уже начал долдонить Семёну старую песню о прелестях заграницы, правда, темой его вместо Африки стал Израиль.

А кстати, что могло измениться? И почему? Лаврушка остался таким же наивным, хотя и закончил институт. Настоящей жизни не нюхал. Так, всё по верхам да с чужих слов. Его бы запрячь дежурным в «скорую», как ему, Вадиму, приходится. Куда бы делись его велеречивость, бахвальство, напыжная философия!

Инка тоже пока треплет нервы родителям и себе. Корчит из себя чёрт-те что, а сама спряталась за отцовскую спину. Тот её в аптечное управление кем-то пристроил. Сидит вон, перемигивается с Поленовым, а оба к нему ластятся, уже поджидают момента закинуть удочку, чтобы свалить в спальню и остаться наедине, а нет – выпросить разрешение вечерком час-другой в их квартире поваландаться. Лирики-любовники! Светка, их жалея, позволяла. Они у неё частые клиенты-нахлебники, а его воротит от их двуличности. Семён давно уж женат, и ребёнок, кажется, вот-вот второй появится. А Инка чего-то всё ждёт от него, крутится, не отступает. На что надеется? Если серьёзно любишь, ну рви сразу, чего мотать нервы всем? Не понимает он Семёна…

Твёрдо и надёжно один Эдик обустроился. С помощью влиятельного родственника, конечно. У Мартына всегда всё по полочкам. Лев Русланович