тяжесть. А на сердце временами морской волной накатывает какое-то смутное ощущение – не то радость, не то печаль. И взвивается оно всякий раз, как я поднимаю глаза на сидящую напротив меня – совершенно живую! – Грейс. Она чокается со мной. И улыбается.

– Миранда, ты чего опять на меня таращишься?

Я извиняюсь. И говорю, что не хотела ее смущать. Просто я рада, что она…

– Что? – спрашивает она. – Выздоровела? Миранда, ну ты что, конечно, я выздоровела. Я же из отцов-пилигримов, не забыла?

Кажется, она совсем на меня не сердится. Но, может, она просто еще не отошла от шока? Я все жду, что она позвонит в полицию. Или ударит меня.

Но Грейс лишь смеется в алом свете.

– Миранда, я в порядке. Все хорошо.

И накрывает мою руку своей.

– Кстати, спасибо за кактусы и питахайю. Ты с этой доставкой немного хватила лишку. Но я все равно очень благодарна.

– Я так волновалась за тебя. Хотела зайти. Но…

– Но ты же заходила, разве нет? Сидела возле моей постели?

И я вспоминаю, как маячила рядом с ней во тьме и смотрела в провалы ее глаз. Она ведь не про тот первый вечер… Может, ей в жару что-то померещилось?

– Могла бы и чаще тебя навещать, – не соглашаюсь я.

– Миранда, ведь тебе нужно было готовить спектакль, – возражает Грейс. – Мне ли не знать, как оно бывает. Да и к тому же со мной было бы не очень-то весело. Я уже сто лет не болела. Должно же было когда-то и меня зацепить. В расплату за такое отличное здоровье.

Она прикуривает от свечи, и я смотрю на вишневую искорку, вспыхивающую в оранжевом пламени.

– Грейс, – говорю я, – насчет того случая здесь, в подвальном этаже…

– О, забудь. Мне стыдно, что я повела себя… Даже не знаю, как сформулировать. Так подозрительно?

Я возражаю, что у нее были причины меня подозревать.

– Грейс, я поступала ужасно. Хотелось бы мне сказать, что я этого не хотела. Но я не знаю… Может быть, и хотела. Одно могу сказать точно: мне очень жаль, что так вышло.

Грейс качает головой. И говорит, что это ей нужно просить у меня прощения. Пока она валялась больная, у нее было время подумать. И она многое поняла. Обо мне. О том, через что мне пришлось пройти. С моим бедром. И спиной.

– Что?

– С бедром и спиной. У тебя же то и другое болело, верно? Миранда, что случилось?

– Ничего. Продолжай.

– Я поняла, что не всегда вела себя наилучшим… Не знаю. Я могла бы быть добрее. Терпеливее. – Она опускает глаза на свой стакан.

А я вспоминаю, как нетерпеливо и холодно повела себя с Элли, когда она рыдала в вечер накануне премьеры. Как равнодушно смотрела на ковыляющую через зал и подволакивающую окаменелую ногу Бриану. Как скоро постановила, что она притворяется.

– Грейс, все нормально, правда, – говорю я.

– Не нормально. Прости меня, Миранда. Мне правда жаль.

И я знаю, что она не кривит душой. Знаю, потому что Грейс не может заставить себя взглянуть мне в глаза.

– В любом случае, я очень рада, что теперь тебе лучше.

Над нашими головами грохочет гром. За окном шипит дождь. По моему затылку ползут мурашки. Я смотрю на руку Грейс, накрывшую мою, и хочу рассказать ей все. Всю правду о троице, которая в любую минуту может появиться и потребовать возместить ей затраты. Всю правду о том, куда подевалась моя боль, в кого она несколько недель назад вселилась. И что там, в малом зале, я до последней минуты не хотела ее спасать. Не желала расставаться с малышкой, с гладящим меня по лицу Полом, с легким, как воздух, телом, забывшим про цемент, паутину и кулаки. Как мучительно мне было от всего этого отказываться. А теперь я каждую секунду жду, что недуг вернется. Что все встанет на круги своя. «Как только пройдет первый шок. Этого следует ожидать».

– Я получше? – переспрашиваю я. – Не знаю… Не уверена…

– Конечно, лучше, Миранда, – настаивает Грейс. – Не стану скрывать, одно время ты меня пугала. Но теперь ты… Даже не знаю. Больше похожа на себя. На Миранду, которую я давно знаю и люблю. – Она улыбается. – И я счастлива за тебя. Надеюсь, ты простишь меня за то, что осложняла тебе жизнь.

Какая у Грейс теплая рука. Невероятно, она просит у меня прощения.

– Только если ты простишь меня, – отвечаю я.

Она сжимает мне пальцы, и я вспоминаю Элли в алом платье, которая вот так же держала меня за руку. И мне было больно. Но я не отнимала у нее руки. Не отнимаю ее и сейчас у Грейс.

– Кстати, как спектакль? – спрашиваю я.

– Ты что, не видела? – изумляется Грейс.

Мне вспоминается, как я стояла на коленях возле ее тела на малой сцене.

– Кое-что пропустила.

– О, это было прекрасно, Миранда. Бриана выступила великолепно. В роли умирающего Короля, я имею в виду. Мне, правда, показалось, она чуток переборщила. Такую немощь изобразила. Даже как-то неправдоподобно. Я уж боялась, она там на сцене и умрет. И вдруг – такое чудесное преображение. – Грейс качает головой. – Я и не знала, что ты покажешь зрителям саму сцену исцеления.

– Разве они прямо на сцене это сделали?

Вижу перед глазами заплаканное лицо Элли, шепчущей: «Сегодня я все исправлю, мисс Фитч».

– Я думала, ты знаешь, – говорит Грейс.

– Да-да, конечно. Знаю.

– Это было невероятно. Люди плакали. Я и сама плакала, можешь поверить? В жизни не видела такого поразительного преображения.

Я вспоминаю, как Бриана вошла в гримерку, здоровая и цветущая, опьяненная свершившимся чудом. Сколько робкой радости было в ее лице. Как благодарно она положила руку на плечо Элли. Сказала: «Театр исцеляет», – и улыбнулась ей, а та улыбнулась мне. «Видите, Миранда?»

– Что меня удивило, так это поцелуй, – продолжает Грейс. – Вот это ты, конечно, отважная.

– Элли и Тревор всегда в конце целовались, – возражаю я. – Это ведь вполне естественно, чтобы Бертрам поцеловал Елену.

– Нет. Я про Элли и Бриану. Они поцеловались, а потом принялись носиться по сцене, как безумные. В каком-то странном танце с прыжками и подскоками. Бриана совсем с ума сошла. Во все горло орала от радости. Должна сказать, мне даже показалось, что это уж чересчур.

Я представляю, как Бриана с Элли с хохотом выплясывают на сцене. Ведь Бриану внезапно отпустила жуткая боль. Я-то помню, каково это. Словно кто-то вдруг выключил неумолчно гудящий в твоей голове рев. И воцарилась благословенная тишина. Чудесная легкость