Щелкает замок входной двери. Сара отрывается от письма. Перед ней стоит Давид, его плечи поникли, а сам он побледнел. Муж потирает глаза и смотрит на жену.

Сара не встает со стула, а просто смотрит на него, замечая, каким измученным и усталым он стал. Ей даже не хочется спрашивать, как прошла встреча с Бошамом – ей и так очевидно, сколько боли она ему причинила.

По щеке Давида стекает слеза, затем еще одна. Он все еще не двигается. Как Сара может утешить его? Ей нечего ему предложить, только сдаться. Давид хочет, чтобы она была упорной и изо всех сил держалась за сына, несмотря ни на что. Но Сара слишком любит Сэма.

Она даже не замечает, как слезы стекают уже и по ее щекам, пока одна из них не падает на бумагу, размывая чернила. Опустив голову, чтобы рассмотреть синие кляксы, она чувствует, что сзади к ней приближается Давид и прижимается своей щекой к ее щеке. Она знает, что муж читает письмо. Затаив дыхание, Сара ждет, когда его боль и злость вырвутся наружу.

– Сара, – еле слышно бормочет Давид. – Сара.

Он обхватывает ее руками и прижимает к себе. Сара не сопротивляется.

– Прошу тебя, не плачь. Пожалуйста.

– Но ты сам плачешь.

Давид берет в руки ее лицо и целует каждую слезинку.

– Наш сын выжил. Этого достаточно, Сара. Больше ничего и не надо.

Санта-Круз, 9 ноябяря 1953 года

И снова утро понедельника. Я силой заставляю себя вылезти из кровати и пойти на кухню, чтобы положить две большие ложки молотого кофе в кофеварку и нагреть воду. Ожидая, пока она закипит, я закуриваю. Никогда не была курильщицей, но теперь это помогает мне немного расслабиться, да и сигарета занимает мои беспокойные руки. Еще мне нравится затягиваться – я делаю большой вдох, задерживаю дым в легких, а затем медленно его выпускаю. Я могла бы бросить в любой момент и однажды так и сделаю.

В девять утра у меня назначена встреча с психотерапевтом. Зайдя в его кабинет с ослепляюще белыми стенами, я чувствую тот же страх, что и каждую неделю. Непросто притворяться кем-то другим. Я сажусь на круглый пластиковый стул напротив психотерапевта и смотрю на него с фальшивой улыбкой.

– Доброе утро, Шарлотта. Как вы себя чувствуете сегодня?

– Замечательно, спасибо. А вы?

Я смотрю ему прямо в глаза, как бы подтверждая свою искренность.

Он улыбается мне в ответ.

– Чем вы занимались всю неделю?

– В субботу я ходила на занятие по гончарному мастерству.

Доктор кивает, будто я сказала что-то очень глубокое.

– Женщины там – просто чудо! Мы болтаем обо всем на свете.

Я решаю не упоминать о том, как молча сижу в углу, пока все разговаривают, и пытаюсь вылепить из дурацкой глины детское лицо, а потом снова сминаю его в комок. У меня никак не получается повторить черты Сэма. Слушать их болтовню мне даже нравится. Успокаивает. Кажется, без мужчин они чувствуют себя более раскрепощенными и обсуждают все подряд – детей, образование, собственное детство, мужчин, любовь, отношения. Они прощают мое молчание, потому что я иностранка и могу чего-то не понимать. Но я понимаю все. Просто пользуюсь своим положением. Тем, что я иностранка. Это позволяет держать дистанцию.

– Может, вы виделись с кем-то из них после занятий?

Черт! Его не так просто провести.

– Пока еще нет. Но собираюсь пригласить в гости некоторых на следующие выходные.

– Хорошо. Очень хорошо. Тогда расскажете мне на следующей встрече, как все прошло?

– Естественно! – радостно произношу я, проклиная себя за бессмысленную ложь. Теперь я в ловушке. Что, если он проверит?

– Как вы спите в последнее время?

– Продолжаю принимать таблетки, которые вы выписали.

– Возможно, пришло время обходиться без них.

Я киваю в знак согласия, но совсем не уверена, что готова к этому. Не хочу возвращаться к бессоннице, которая сводила меня с ума на протяжении нескольких недель, когда забрали Сэма. Я могла заснуть максимум на полчаса, буквально теряя сознание от умственного истощения, а потом резко просыпалась, будто громом пораженная, раздираемая чувством тревоги.

– На следующей неделе принимайте только половину от обычной дозы, а дальше посмотрим.

На мгновение задумываюсь, не попросить ли его дать мне чуть больше времени, но решаю показать свой оптимистичный настрой – я ведь хочу получить от него справку о том, что здорова. Так что я снова киваю.

– А ваши мысли о Сэме? Как вы с ними справляетесь?

– Стараюсь не думать о нем. – Я замолкаю, собираясь с силами для того, чтобы соврать. – Начинаю свыкаться с тем, что никогда не была его настоящей матерью. Просто заменяла ее.

– Хорошо, просто замечательно.

Как ему понять, что я думаю о Сэме каждую минуту каждого дня, постоянно гадаю, чем он занимается, пока мимо проходят часы, дни и недели. Я ничего не знаю о нем, но уверена, что он ненавидит Париж, что он кажется ему чужим. Учит ли он французский? Читает ли ему новый папа перед сном, как это делал Жан-Люк? Обнимает ли его новая мама во время грозы? Позволяет ли Сэм себя обнимать? Разрешают ли они оставлять ему включенным ночник? Знает ли он, как попросить об этом на французском? Готовят ли ему блинчики на завтрак? Как он справляется в школе? Ладит ли с другими детьми? Все эти вопросы сводят меня с ума.

– А ваш муж? Как он держится? – Психотерапевт прерывает поток моих мыслей.

Думаю, он просто забыл имя моего мужа.

– Жан-Люк. Ему непросто в тюрьме.

Больше сказать я не могу. Насколько же абсурдно, что Жан-Люк и Сэм сейчас в Париже, а я здесь. Мы все теперь заложники обстоятельств, оторваны друг от друга.

– Теперь вы готовы попробовать завести собственных детей?

Я удивленно смотрю на психотерапевта. Как он смеет спрашивать такое?

– Я хотел сказать, когда вашего мужа отпустят. – Он проверят свои бумаги. – Вижу, он отбывает небольшой срок.

– Два года. – Я больше не улыбаюсь.

– Да, вы правы. Но вы все еще достаточно молоды, чтобы завести семью.

– Я не могу иметь детей.

– Хм. Причина так и не была установлена. Возможно, когда вы примете тот факт, что Сэм уже не вернется, это освободит вас.