А как насчет картин, которые он прихватил с собой в Германию, как насчет Леонардо?

– Я берег их, но не для себя.

Эти картины слишком известны, их невозможно присвоить.

– Никто не сумел бы украсть «Мону Лизу».

Это уже был прямой намек на портрет Чечилии Галлерани. На одном конце скамьи Геринг выслушивал все это, не моргнув глазом. На другом конце кое-кто из подсудимых посмеивался.

Выбранный Франком курс вызвал некоторую сенсацию во Дворце правосудия{544}. Это подтвердил мне Ив Бегбедер, присутствовавший в тот день в суде. Ко времени нашей встречи ему исполнился девяносто один год; он давно вышел на пенсию и жил в Швейцарии, в Невшателе. Бегбедер сделал достойную карьеру в ООН и написал несколько работ по международному уголовному праву. Он все еще помнил, какое впечатление произвело на него, в ту пору двадцатидвухлетнего, выступление Франка. Бегбедер только что закончил юридический факультет и работал секретарем у своего дяди, французского судьи Доннедье.

Доннедье никогда не обсуждал с племянником процесс, даже в обеденный перерыв.

– Дядя был очень сдержанным человеком. Я мог задавать любые вопросы, но своим мнением он со мной не делился. Тетя такая же: всегда предпочитала помалкивать.

Бегбедер, насколько он помнил, никогда не общался лично с Лаутерпахтом и Лемкиным, но даже тогда он знал эти имена и знал, какую каждый из этих юристов выдвигает аргументацию. Однако он не слишком интересовался той битвой идей, что разворачивалась между двумя львовянами-лембержцами, между защитой индивидуума и защитой групп. «Я был слишком молод и невежественен». Теперь, спустя много лет, он осознавал важность и насущность этих идей, источника современного международного права. Доннедье и Фалько порой не слишком уважительно отзывались о Лемкине: у него «пунктик» насчет геноцида, говорили они.

Бегбедер приехал в Нюрнберг за месяц до выступления Франка. Ходили слухи, что этот подсудимый занял позицию, отличающуюся от прочих, и Бегбедер счел необходимым побывать в этот день в суде. Как ему запомнилось, Франк оказался единственным, кто хотя бы отчасти признал свою ответственность. Это действительно произвело впечатление, Бегбедер даже написал во французское периодическое издание для протестантов – Réforme – статью о «неожиданном признании вины»{545}.

– Франк, по-видимому, до известной степени признавал свою ответственность, – сказал он и мне. – Разумеется, не во всей полноте, но важен был сам факт, что он признавал ответственность, – этим он отличался от прочих, и мы все обратили на это внимание.

Я заговорил об отношениях его дяди с Франком. Упоминал ли хоть раз Доннедье о том, что был знаком с Франком в 1930-х годах и даже приезжал в Берлин по его приглашению? Ответом мне была пауза, а затем:

– Что вы имеете в виду?

Я рассказал Бегбедеру о поездке Доннедье в Берлин и выступлении в Академии немецкого права. Позднее я отправил ему копию доклада, который Доннедье читал в тот день: «Наказание международных преступлений»{546}, опять-таки ирония судьбы. Франк агрессивно раскритиковал идеи Доннедье, увидев в них «источник двусмысленности и угрозы». Я также отправил Бегбедеру фотографию, которая его сильно удивила:

– Я понятия не имел, пока вы мне об этом не сообщили, что мой дядя был ранее знаком с Гансом Франком. Это полная неожиданность для меня.

Оба они, Франк и Доннедье, были заинтересованы в сокрытии прежнего знакомства. Судья Фалько, однако, был об этом осведомлен и отмечал у себя в дневнике, что его коллега обедал с Франком и даже познакомился с Юлиусом Штрейхером. А французская социалистическая газета Le Populaire опубликовала статью под прелестным заголовком: «Нацистский судья – член Нюрнбергского трибунала»{547}.

Последний раз Франк выступал в суде в Страстную пятницу – накануне этого дня в Лейпциге, в церкви Святого Фомы, традиционно исполняется оратория «Страсти по Матфею». Додд написал жене, остававшейся в Штатах, что он-то ожидал от Франка «запирательства», учитывая его «скверный послужной список» в Польше, но в итоге перекрестный допрос почти и не понадобился. Франк практически признал свою вину, и это был один из наиболее драматических моментов процесса. «Он перешел в католичество, – писал Додд, – и, видимо, это на нем сказалось»{548}.

Франк держался спокойно. Он расплатился по долгам, прошел сквозь черные врата, был настроен оптимистически. Наверное, французские, британские и американские судьи оценили его искренность. Бог великодушно принял его – так он ответил доктору Гилберту на вопрос, что побудило его выбрать на суде именно этот курс.

«Последней соломинкой» стала газетная статья, уточнил Франк.

– Несколько дней назад я прочел в газете сообщение, что доктор Якоби, мюнхенский адвокат, еврей, один из самых близких друзей моего отца, был ликвидирован в Аушвице. И, когда Хёсс давал показания о ликвидации двух с половиной миллионов евреев, я понял, что этот человек хладнокровно уничтожил лучшего друга моего отца – прекрасного, доброго и честного старика – и с ним еще миллионы ни в чем не повинных людей, а я ничего не сделал, чтобы этому помешать. Конечно, я сам никого не убивал, но те речи, которые я произносил, и то, что говорил Розенберг, сделали такие вещи возможными!{549}

Как и Бригитта, он утешался мыслью, что сам никого не убивал. И надеялся, что это его спасет.

Леон избрал путь молчания. Никогда ни слова – о Малке, о сестрах Лауре и Густе, о других членах семьи в Лемберге и Жолкве или Вене, в том числе о четырех племянницах. Одна из племянниц, Герта, одиннадцатилетняя дочь Лауры, должна была уехать вместе с мисс Тилни и моей мамой в Париж летом 1939 года, но осталась в Вене, и Леон никогда не упоминал ее имени.