Вымышленная или нет, эта история импонировала Дрю. Примерно так же он сам себя чувствовал в течение этого последнего мучительного получаса. Его охватывал страх растерять все слова. Разумеется, когда он вымучивал «Деревеньку на холме», этот страх не покидал его ни на секунду.

Но нынешним утром никаких глупых страхов не было и в помине. Дверь в его голове открылась прямиком в насквозь прокуренный и пропахший керосином салун, известный как таверна «Бизонья голова», и он вошел в эту дверь. Он видел каждую деталь, слышал каждое слово. Он был там, в этом салуне, и наблюдал за происходящим глазами тапера Херкимера Беласко, когда младший Прескотт уткнул ствол своего револьвера (с дорогой перламутровой рукоятью) под подбородок молоденькой танцовщицы и обратился к ней с пламенной речью. Аккордеонист зажмурился, когда Энди Прескотт спустил курок, но Херкимер смотрел во все глаза, и Дрю видел все: разлетающиеся в стороны волосы и кровь, осколки разбитой пулей бутылки «Олд денди», трещину в зеркале, перед которым стояла бутылка.

Такого писательского подъема Дрю не испытывал никогда в жизни, и когда резь в голодном желудке все-таки вывела его из транса (он позавтракал только овсянкой быстрого приготовления), он взглянул на часы в уголке экрана и увидел, что было почти два часа дня. Спина болела, глаза горели, и он чувствовал себя окрыленным. Почти пьяным. Он распечатал свою работу (охренеть, восемнадцать страниц – невероятно), но пока оставил их в лотке принтера. Вечером он пройдется по ним и внесет правку ручкой – это тоже его писательский ритуал, – но он уже знал, что правка будет минимальной. Два-три пропущенных слова, единичный случайный повтор, может быть, неудачное сравнение, слишком прямолинейное или, наоборот, невнятное. А в остальном текст будет чистым. Дрю это знал.

– Как под диктовку, – пробормотал он, поднялся из-за стола и пошел делать сэндвич.

13

Следующие три дня прошли словно по расписанию. Ощущение было такое, будто он проработал в этом летнем домике всю свою жизнь, заведенным порядком – во всяком случае, в том, что касается творчества. Он садился писать около половины восьмого и работал до двух часов дня. Потом обедал. После обеда ложился вздремнуть или гулял вдоль дороги, по привычке считая столбы. Ближе к вечеру он зажигал огонь в печке, разогревал себе что-нибудь из консервов, затем звонил Люси и детям. После этого он редактировал написанное за день. Завершив редактуру, садился читать, выбрав книгу со стеллажа на втором этаже. Перед сном он гасил огонь в печке и выходил посмотреть на звезды.

Работа шла на ура. Стопка листов рядом с принтером неуклонно росла. Готовя первый утренний кофе, принимая свои витамины и чистя зубы, Дрю не испытывал страха – только радостное предвкушение. Когда он садился за письменный стол, слова уже ждали, готовые вылиться на страницу. Каждый день ощущался как Рождество с кучей новых подарков под елкой. Дрю почти не заметил, что на третий день много чихал, а в горле саднило.

– Что ты там ешь? – спросила Люси, когда он позвонил. – Отвечайте мне честно, мистер.

– В основном то, что привез, но…

– Дрю! – В ее голосе слышалось искреннее возмущение.

– Но завтра я собираюсь поехать за свежими продуктами. Когда закончу работать.

– Ладно. Съезди на рынок в Сент-Кристофере. Он небольшой, но выбор там получше, чем в местной паршивой лавке.

– Хорошо, – сказал он, хотя вовсе не собирался тащиться в Сент-Кристофер; туда и обратно выйдет почти девяносто миль, и он вернется домой уже затемно. И только когда Дрю повесил трубку, до него вдруг дошло, что он соврал Люси. В последний раз он ей врал, когда застопорилась работа над «Деревенькой» и все начало рушиться. Когда он сидел, тупо глядя в экран того самого ноутбука, которым пользовался сейчас, и по двадцать минут размышлял, выбирая между «ивовой рощей» и «редким леском». И то и другое казалось вполне подходящим; и то и другое не подходило совсем. Он сидел, сгорбившись над ноутбуком, потел и боролся с желанием стучать лбом о стол до тех пор, пока не выбьет из головы нужную фразу для правильного описания. Когда Люси спрашивала, как идет работа над книгой – спрашивала с характерной морщинкой на лбу, означавшей «я беспокоюсь», – он отвечал тем же словом, той же незамысловатой ложью: Хорошо.

Готовясь ко сну, он убеждал себя, что это не важно. Это была ложь во благо, просто чтобы пресечь спор в зародыше. Мужья и жены делают так постоянно. Собственно, именно на лжи во благо и держатся браки.

Он лег в постель, выключил лампу, чихнул пару раз и уснул.

14

На четвертый день работы Дрю проснулся с заложенным носом и умеренно саднящим горлом, но вроде без температуры. Он мог работать с простудой, и такое случалось неоднократно в ходе его преподавательской карьеры; на самом деле он даже гордился своей способностью переносить болезнь на ногах, в то время как Люси при первом же чихе ложилась в постель с упаковкой бумажных носовых платков, пузырьком «Найквила» и журналами. Дрю никогда ее не упрекал, хотя ему и вспоминалась любимая мамина фраза для обозначения подобного поведения: «хандра». Люси могла позволить себе всласть поболеть два или три раза в год, потому что работала на фрилансе и была сама себе начальством. В творческом отпуске то же самое было верно и для него тоже… хотя нет, неверно. В интервью для «Пари ревю» кто-то из писателей – Дрю не помнил, кто именно, – говорил, что когда пишешь книгу, книга начальник, а ты подчиненный. И вот это верно на сто процентов. Начнешь замедляться, выбьешься из ритма, и история поблекнет, как сон после пробуждения.

Он провел утро в крошечном городке под названием Биттер-Ривер, но держал под рукой упаковку бумажных носовых платков. Закончив работу (еще восемнадцать страниц, совершенно убойная скорость), он с удивлением обнаружил, что использовал почти половину платков из пачки. Мусорная корзина рядом с письменным столом была переполнена смятыми платками. Но в этом была и своя положительная сторона: борясь с «Деревенькой», он регулярно наполнял мусорную корзину испорченными страницами. Лесок или роща? Лось или медведь? Солнце жарит или палит? Никакого такого дерьма не было и в помине в городке под названием Биттер-Ривер, который Дрю покидал с каждым разом все более неохотно.

Но покинуть пришлось. У него осталась лишь пара банок хэша из солонины и говядины с макаронами. Молоко закончилось, апельсиновый сок тоже. Ему нужны яйца, гамбургеры, возможно, курица и не меньше полудюжины замороженных готовых обедов. Плюс еще капли от кашля и пузырек «Найквила», проверенного средства Люси. В «Большом 90» наверняка все это есть. Если нет, он стиснет зубы и поедет в Сент-Кристофер. Превратит благую ложь, сказанную им Люси, в чистую правду.

До магазина он ехал долго, дорогу и вправду не зря называли хреновой. Теперь он не только чихал, но и кашлял, горло саднило сильнее, одно ухо заложило, и, кажется, у него все-таки поднялась температура. Сделав мысленную пометку, что надо добавить к списку покупок «Алив» или «Тайленол», он вошел в магазин.

Вместо Роя Девитта за прилавком сидела костлявая молодая женщина с фиолетовыми волосами, кольцом в носу и хромированным гвоздем в нижней губе. Женщина жевала жвачку. Дрю, чей разум был еще воспален после утренних трудов (и, возможно, от поднявшейся температуры), очень живо представил, как она возвращается после работы домой, в трейлер на цементных блоках, где ее дожидаются двое-трое детишек с чумазыми лицами и домашними стрижками, самая младшая девочка ходит в отвисшем подгузнике и заляпанной едой футболке с надписью «МАМИНО МАЛЕНЬКОЕ ЧУДОВИЩЕ». Это был злой, неприятный стереотип – и чертовски снобистский, – но не исключено, что вполне правдивый.