Федоровна ничуть не толкала его на этот шаг, как пишет в своей книге М. Жиллиард и что будто из-за сплетен, которые я распространяла о мнимой измене великого князя Николая Николаевича, государь решился взять командование в свои руки. Государь и раньше бы взял командование, если бы не опасение обидеть великого князя Николая Николаевича, как о том он говорил в моем присутствии».

Но давление на Николая было. И очень сильное. Просто Вырубова в своем дневнике открещивается от того, что было сделано. Великого князя Николая Николаевича не любили все: Симанович, Вырубова, государыня, Распутин, Рубинштейн, Манус, да и, думаю, сам государь.

Когда Распутин приехал в Царское Село, государь уже ждал его, все заседания и встречи были отменены либо перенесены. Николай даже отказал премьер-министру, который просился на срочный доклад:

– Имею я право на личную жизнь или нет? Человек я или нет? Человек все-таки, и слабости у меня есть, и горести. И, как всякий человек, я имею право на все человеческое – проводить время в своей семье, встречаться с друзьями, пить вино… Так что на ближайший вечер я вырублен из государственной жизни. Не обессудьте, сударь!

Большой зал, служивший царю приемной, быстро опустел. Николай приказал готовить обед.

Встретил он «старца» у себя в кабинете, быстро шагнул к нему, обнялся. Распутин приложился к лицу Николая одной щекой, потом второй, затем «третьей» – сделал это трижды, что позволял только по отношению к очень близким людям.

Он понимал, что судьбы их – венценосного человека, помазанника Божьего и простого тобольского смерда, таинственным образом переплетены и одна судьба зависит от другой. И царь это понимал. Иначе откуда бы взяться этим странным дружеским отношениям? Да еще с объятьями?

Царя Распутин считал слабым и очень мягким человеком, которому доступно все мирское, понятное любому простому человеку радость и слезы, головная боль с похмелья и странное щемление в сердце, когда впереди маячит неудача, желание спеть песню в минуту отдыха и познать смысл жизни. В этом Распутин и царь были едины, Распутин страдал тем же, чем страдал и государь, тем же маялся, тому же радовался.

– Пойдем в столовую, отец Григорий, – предложил царь, – там накрыт обед.

– А мы можем, «папа», посидеть тут, в твоем кабинете. А? Поговорить кое о чем надо. Я не хочу при всех. Только с глазу на глаз.

– За обедом будут только свои. Альхен, дочери и наследник.

– А лакеи?

– Хорошо, – согласился с Распутиным Николай, – тогда я попрошу, чтобы нам сюда принесли вина. Ты, конечно же, будешь свое любимое… – Царь неожиданно засмеялся – из головы выпало название вина, которое любил Распутин.

– Я буду только мадеру.

– Знаю, знаю. Я с тобой тоже выпью мадеры. Прекрасное вино.

Царь отдал распоряжение, пригласил Распутина к окну, к маленькому, искусно сработанному из красного дерева столику, около которого стояли два глубоких, обтянутых кожей кресла, показал рукой на одно из кресел.

Распутин с некоторой опаской опустился на глубокое кожаное сиденье, приподнялся на нем, проверяя, ткнулся подбородком в острые коленки.

– Наверное, тут только министры и сидят?

– И министры – тоже. – Царь, глянув на Распутина, неожиданно рассмеялся, лицо его разгладилось, сделалось довольным.

– Чего смеешься? – Распутин был с царем то на «ты», то на «вы» – все зависело от обстоятельства, царь с Распутиным также был то на «ты», то на «вы». Но когда они оставались наедине, существовала лишь одна форма обращения друг к другу – «ты».

– Радуюсь, – просто ответил царь. – Увидел тебя – и обрадовался. Не министр с какой-нибудь очередной гадостью пришел, не генерал из Ставки с сообщением о поражении, а ты, отец Григорий.

– Это хорошо, – сказал Распутин.

Молчаливый лакей в голубой, расшитой золотыми ветками ливрее принес поднос с двумя небольшими хрустальными фужерами и раскупоренной бутылкой мадеры из царского погреба, поставил поднос на столик. Выпрямился в солдатской стойке, ожидая приказаний.

– Подождите, не уходите, – сказал лакею царь. – Отец Григорий, есть предложение. Перед тем как выпить мадеры, хотите попробовать коньяку по рецепту моего батюшки? – неожиданно предложил царь.

– Как это, по рецепту батюшки? Я что-то не понял. Объясни, – попросил Распутин.

– Объяснять долго. И главное – не объяснишь, слов не хватит. Это надо увидеть, это надо попробовать самому. Лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать, как говорят китайцы. Так и тут: лучше один раз испытать на себе, чем сто раз я буду тебе рассказывать.

– Давай попробуем, – согласно наклонил голову Распутин.

– Принесите коньяк, лимон порезанный, сахарную пудру, – очень вежливо, на «вы», обратился царь к молчаливому лакею в ливрее, проводил его взглядом. – Ну, что за божественное послание у тебя, отец Григорий?

Распутин выпрямился в кресле, вздохнул, взял небольшой хрустальный фужер в руку, посетовал с досадой:

– Йй-эх, не ту посуду этот малый принес!

– Сейчас принесет другую. Вместе с коньяком. Маленькие стопочки с широким дном, чтобы коньяк было удобно держать в руке, подогревать своим теплом…

– А мадеру мы что, пить не будем?

– Почему же? Будем.

– Значит, все равно нужна подходящая посуда.

– И какая же посуда тебе нужна?

– Уважаю обыкновенный стакан. Граненый. Папа, попроси у него два стакана, один для тебя, другой для меня. – Распутин повел бородой в сторону двери, за которой скрылся человек в ливрее. – И извиняй меня! Я, ведь знаешь, везде, всюду, во всех местах стараюсь пить только из стакана. Требую эту посуду…

– Знаю. Принесут тебе стакан, успокойся!

– А как любимец мой, ангел мой… как он себя чувствует?

– Ждет тебя. Я уже сказал ему, что ты приедешь. Обрадовался!

– Ах он мой славный! – не удержавшись, воскликнул Распутин, поставил хрустальный фужер на поднос. – Радость моя! Я за него каждый день молюсь.

– Это чувствуется, отец Григорий. Алексей и спит уже лучше, и головных болей нет. Со мною на фронте, в Ставке был…

– Не трусил?

– Нет, не трусил. Да и как можно трусить представителю фамилии Романовых?

Вошел молчаливый лакей, держа на крохотном резном подносике коньяк, налитый в небольшой золоченый графин, стопки с широким распахом, лимон, тонко нарезанный дольками, совершенно прозрачными от того, что были такими тонкими, сахарную пудру, горкой насыпанную в фарфоровом блюдце.

– Теперь нам принесите, пожалуйста, стаканы, – попросил лакея царь. – Два обычных стакана из столовой.

– Чегой-то ты больно вежлив с ним, – укорил царя Распутин, когда молчаливый лакей ушел.

– Иначе нельзя, отец Григорий. Да и не могу я, – неожиданно виновато произнес Николай, и Распутин невольно, в который уж раз, отметил, что царь – обычный уязвимый человек, который несет на себе непосильную ношу, – лицо у Николая было усталым, постаревшим, в уголках глаз образовались лапки морщин, на висках, в русом, поблескивающем на свету волосе, появилась седина. – Можно, конечно, и хамить прислуге, и за волосы таскать, и кулаком по морде, но…

– Это очень успешно делает великий князь Николай Николаевич, – быстро вставил Распутин.

Царь на секунду умолк, чуть покривился лицом, словно на зубы ему попало что-то твердое,