стал – передумал, хотя лицо его было злым, сумеречным, пояснил неохотно:

– Эти евреи с помощью мельничных крыльев передавали немцам данные о передвижении наших войск.

Генералы поблагодарили главнокомандующего за ответ и покинули Ставку. Николай Николаевич записал себе в блокнот фамилии приходивших: при случае он научит каждого из них, как любить Россию, царский престол и своего командующего.

Но после этого визита несколько мельниц все же были открыты, и русские войска не замедлили отозваться на это собственным поражением: в тяжелых, изматывающих боях немцы потеснили наших. Николай Николаевич был зол, как никогда, выпил стакан водки и грубо поинтересовался у генералов, побывавших у него в Ставке:

– Вы что, парнокопытные, продались жидам? Генералы молчали. Николай Николаевич прошелся бешеными глазами по напряженным лицам генералов.

– И кто виноват в поражении русского оружия? – Генералы продолжали молчать, и тогда Николай Николаевич, усмехнувшись нехорошо, произнес: – Евреи виноваты! Арестовать тех, кто еще не арестован!

В грязных товарных вагонах арестованных повезли в Сибирь, запретив им даже взять с собою теплую одежду и еду. Симанович обратился к царице с просьбой, чтобы их участь была облегчена, но царица не смогла помочь – часть арестованных умерла по дороге в Сибирь, до места ссылки добрались только четверо. Симанович выхлопотал для этих четверых помилование, но когда весть дошла до помилованных, было уже поздно – и они умерли, все четверо.

Распутин дунул на ладонь, и бумажные скрутки спорхнули с нее на пол.

– Все, сегодня еду к «папе», – сказал он, – проведем с тобой утренний прием, и я сразу же отправлюсь в Царское Село. – Он подул на пол, стараясь отогнать бумажные скрутки от ног, нахмурился. – Попроси Дуняшку, пусть уберет! – В следующую минуту он оттаял, улыбнулся и произнес обрадованно, будто ребенок, которого угостили мятным пряником: – А все-таки я беру верх, Симанович! Моя сила победила силу Николая Николаевича! Можешь, Арон, радоваться!

– А чему, собственно, радоваться-то? – пробурчал тот неожиданно недовольно – хитрый был. И Распутин, засмеявшись, пообещал:

– Я тебя поколочу!

– За что?

– Сам знаешь за что!

– И все-таки?

– За то, что не веришь мне! Вот увидишь – через месяц бородатого не будет! Максимум через два месяца… Моя правда победила… Уже победила!

– Ваша правда должна победить правду государя, Григорий Ефимович! Ведь Николай Николаевич – его ставленник! – Симанович специально дожимал Распутина, доводил до состояния, когда у того не будет дороги назад: с Николаем Николаевичем надо было рассчитаться за то, что он сделал, и единственная сила, которая могла с ним справиться, был Распутин. Все остальные были слабы.

– Да, моя правда должна победить, – согласился с Симановичем Распутин. В голосе его послышались горделивые нотки. – И она победит! Вот увидишь!

– Ну тогда известные еврейские банкиры переведут на счета ваших дочерей, Григорий Ефимович, по пятьдесят тысяч рублей. Обещаю это, если все так и будет.

– Все так и будет, – сказал Распутин, – пусть переводят деньги.

Через два часа, после утреннего приема, Симанович старательно накручивал ручку телефонного аппарата, дул в трубку и громовым голосом кричал: «Барышня! Але, барышня!» Минут двадцать ему понадобилось, чтобы соединиться с Царским Селом. Наконец он соединился, вытер ладонью лоб и протянул трубку Распутину:

– На проводе – Царское Село!

Распутин взял трубку в руку, приосанился. Назвался.

– Это Григорий Ефимов Новых. Мне бы с государем, милый, соединиться. – Расчесал пальцами бороду. Лицо его от напряжения покраснело. – Что? Занят? А с кем, милый, занят? Да ты не вертись, не вертись, как налим в супе, а скажи, с кем занят, – допрашивал Распутин дежурного адъютанта. – С министрами? Доложи немедленно «папе», что у меня для него есть божественное послание.

Минуты четыре Распутин молчал, вслушиваясь в немоту телефонной трубки, ожидая, когда его соединят с царем. Из кармана штанов он достал подсолнуховые семечки, аккуратно лущил их своими мелкими почерневшими зубами, шелуху сплевывал на пол: так он обычно поступал в минуты, когда был взволнован или все мирское неожиданно приподнималось в нем, уносилось в облака и он душою сливался с некими неземными силами, на связь с которыми неоднократно намекал своим поклонникам и поклонницам.

Когда он в очередной раз сплюнул шелуху на пол, Симанович, стоявший рядом, ловко выбросил перед собою руку и поймал ее. Проговорил назидательно:

– Нехорошо сорить, Григорий Ефимович!

Распутин даже не обратил на него внимания, продолжал стоять с напряженным лицом, очередную порцию шелухи также послал на пол. И Симанович вновь поймал ее.

– Кто это? – вскинулся, выпрямляясь, Распутин. Симанович услышал, как в трубке задребезжала мембрана – в кабинете царя стоял сильный телефон – и далекий жестяной голос произнес очень отчетливо:

– Что случилось, отец Григорий?

– Это я не могу сказать по телефону, «папа». Только лично. Могу ли я приехать в Царское Село?

– Приезжай, отец Григорий, – разрешил царь, – мне тоже надо с тобою поговорить.

– Еду, – сказал Распутин. – Я очень скоро буду. – Протянул трубку Симановичу. Поджав губы, укоризненно покачал головой: – Эх, Симанович, Симанович!

– Чего? – встревожился тот.

– Напрасно мне не веришь!

– Да верю, Григорий Ефимович, верю!

– По скольку там твои банкиры собираются положить на счет моим девкам?

– По пятьдесят тысяч.

– Пятьдесят тысяч – Матрене, пятьдесят – Варваре…

– Да, как и было уговорено.

– Ну что! Считай, что дело в шляпе, Арон. Могут переводить деньги хоть сейчас. – Распутин азартно потер руки, потом понюхал ладони, произнес восхищенно: – Во! Порохом пахнут! Вызывай мотор, Арон!

Симанович по телефону вызвал знакомого владельца авто Радзиевского, и через двадцать минут Распутин уже находился в пути.

А дела на фронте шли совсем отвратительно. Над головой Николая Николаевича сгущались тучи. Анна Вырубова записала в своем дневнике: «…летом 1915 года государь становился все более и более недовольным действиями на фронте великого князя Николая Николаевича. Государь жаловался, что русскую армию гонят вперед, не закрепляя позиций и не имея достаточно боевых патронов; как бы подтверждая слова государя, началось поражение за поражением, одна крепость падала за другой, отдали Ковно, Новогеоргиевск, наконец – Варшаву.

Императрица и я сидели на балконе в Царском Селе. Пришел государь с известием о падении Варшавы, на нем, как говорится, лица не было, он почти потерял свое всегдашнее самообладание.

– Так не может продолжаться, – вскрикнул он, ударив кулаком по столу, – я не могу все сидеть здесь и наблюдать за тем, как громят армию, я вижу ошибки – и должен молчать?!

Государь рассказывал, что великий князь Николай Николаевич постоянно, без ведома государя, вызывал министров в Ставку, давая им те или иные приказания, что создавало двоевластие в России.

После падения Варшавы государь решил бесповоротно, без всякого давления со стороны Распутина или государыни, или моей стать самому во главе армии. Это было единственным его личным непоколебимым желанием и убеждением, что только при этом условии враг будет побежден.

– Если бы вы знали, как мне тяжело не принимать деятельного участия в помощи моей любимой армии, – говорил неоднократно государь. Свидетельствую, так как я переживала с ним все дни до его отъезда в Ставку, что императрица Александра