Помню: когда она поливала кислотой лицо той девчонки, я впервые спросил:

– Не жалко? Могла просто сбежать.

Она ответила:

– Чтобы воскреснуть, нужно умереть. А жалость мешает, если хочешь что-то уничтожить. Мой предок не знал жалости и всегда побеждал.

– А кто твой предок? – рассмеялся я. – Атилла-гунн? Македонский? Дракула?

– Антонио Сальери, – ответила она и улыбнулась мне в ответ. Чокнуто улыбнулась.

Дальше мы говорили только об Индии, но почему-то я все никак не мог забыть ее слова. Сальери… я убедил сам себя: пока девчонка будет полезна, потерплю эту ересь. В конце концов, плевать мне, что она там сочинила. И я думал, так будет всегда.

Пошли годы, годы на революционной волне. Нередко я жалел, что не могу возглавить ее: не все местные доверяли мне, белому, а учитывая, что бок о бок со мной всегда была белая женщина, доверия было и того меньше. Зато денег – достаточно.

Потом Фелисия стала все чаще уезжать в Лондон, иногда и дальше. Могла пропасть на месяц, на два, один раз пропала на полгода и не подавала вестей. Я не знал, чем она занимается, знал лишь, что это не касается дела. Однажды она сообщила, что открыла в Лондоне какой-то клуб. Я не понял, зачем, но это казалось безобидным занятием, а я всегда считал, что женщин нужно чем-то занимать, даже таких, как Фелисия. К тому же клуб неожиданно начал приносить деньги и связи, многие его члены были влиятельными, знали, что творилось вверху и внизу. Фелисия добывала информацию очень ловко. Не раз она в последний момент предупреждала об облавах, карательных рейдах Легиона и многом, что могло погубить нас. Я это ценил.

Потом у Фелисии вдруг появились какие-то мутные… приятели. Они разделяли ее взгляды на тему, о которой я предпочитал молчать с того вечера. Например, был какой-то учитель рисования. Он вроде занимался с членами клуба, но руки пачкал не только красками. Я все еще не вмешивался. Я просто не хотел ничего знать, не понимал. Учить рисовать и при этом творить зверства… да они спятили! А в газетах Британии появлялось все больше сообщений об убийствах. Об изощренных преступлениях, жертвами которых становились таланты. Эти преступления не раскрывались.

Вскоре оказалось, что она провернула за моей спиной кое-что еще: похитила инженера-кораблестроителя. Она хотела обзавестись железным флотом. Я не знал, где она держит этого несчастного, не знал его имени, не знал, что она обещала ему взамен. Я был в ярости: я старался избегать насилия, не приносившего пользы сразу. Ведь я-то знал, что невозможно построить железный корабль и поднять его, значит, Фелисия зря тратит время и рискует.

Она смеялась, как ни в чем не бывало, расписывала, как мы освободим Индию с кораблями и целой армией единомышленников. И снова, снова она вспоминала своего предка. Говорила, что это он, только он ее и вдохновляет.

Вот только знаете… я читал о Сальери, после того как услышал от Фелисии те слова. И сомневаюсь, что он кого-то убил, это чушь. Однажды я так и сказал, наивный дурак, развернул целую речь с аргументами. Она выслушала молча. Покачала головой и подлила мне выпить.

– Дорогой Джулиан, – сказала она. – Мой отец так и не женился на моей матери, я – внебрачный ребенок. Он был музыкантом, играл в Королевском оркестре, а убили его всего-то грабители, за дорогую скрипку. Это было, прежде чем я родилась. Но историю его семьи я знаю так, как он рассказал ее матери. Из поколения в поколение фамилию скрывали. Даже когда шла речь о браке, меня хотели записать «Лайт», по матери. Неужели ты думаешь, что можно целый век помнить поступок, который не совершали?

– Люди до сих пор помнят распятие Христа и предательство Иуды, хотя никто не скажет с уверенностью, что эти поступки были совершены.

Она не возразила. Но от злости у нее вдруг потемнели глаза. Я спросил:

– Твои люди что, убивают тех, кого ты сама записала в Моцарты?

Фелисия молча взяла мой бокал. Она всегда наливала мне вино, всегда выбирала нам лучшее. Она знала десятки отличных вин, в основном, итальянских.

– Ответь мне.

– Если и так?

– Не делай этого. Там были дети, старики и…

– И все они самонадеянно считают, что то, что они создают, – вечно. А если это не так? Знаешь, в моем пансионе был учитель, который думал, как ты. Что я не права, что веру людей в собственный талант надо поощрять, что, может, они гении, и…

– Что с ним стало?

– Выпей, Джулиан. – Она протянула мне бокал и присела на подлокотник кресла. – Он повесился. Никто точно не знает, почему, как. Почти никто.

Она улыбнулась. Это была улыбка помешанной.

– Я знаю точно, – горячо и быстро заговорила она. – Таких, как Моцарт, этот шут в парике, всегда рано или поздно убивают. Такие толкают мир в пропасть, а не вверх, они все ломают и разрушают. Иногда это вызывает восхищение, даже зависть, наверняка мой предок тоже сначала восхищался, но…

– Хватит. – Я поднял взгляд от бокала на ее лицо. – Давай забудем. Противно.

Я залпом опрокинул вино. Я нервничал. Я ничего не понимал и более не хотел терпеть, про себя я только что решил, что избавлюсь от девчонки в ближайшее время. А потом…

Потом меня скрутило от боли. Она начиналась в горле, где связки, и текла до самых кишок. Я попытался закричать, но лишь засипел, стало еще больнее. Фелисия погладила меня по волосам.

– Больше ты не повысишь на меня голоса, Джулиан. Не сможешь. Но если я буду каждый день давать тебе лекарство, то случившееся с желудком тебя не убьет. Я просто решила, тебе пора знать, что ты такое пьешь, любовь моя.

…Ненавижу ее. Ненавижу. Она постепенно убивала меня нашими общими победами. Когда мы пили вино, она что-то туда добавляла. Яд приводился в действие веществами желудка и незаметно его разъедал. В тот день она просто увеличила дозу, чтобы действовал сильнее и быстрее. Я не говорил три дня, едва дышал. Хуже того: я не мог ни убить ее, ни сбежать. Без антидота, который она давала, я терял от боли рассудок. В глазах нашего окружения, моих товарищей все было как раньше: мы были лидерами одной большой организации, все шире простиравшей влияние. На самом деле отныне я стал пленником.

Меня еще поддерживала наша борьба. Я готов был терпеть многое, безропотно смотрел, как Фелисия ходит над бездной. Я знал, что если нас поймают, наверняка захотят возобновить традицию публичных казней. Но я жил дальше. Пока нас не обезглавили. Эгельманн. Ублюдок.

Последние наши секреты, имена, координаты умрут со мной. Даже Эгельманн не узнал всего этого, хотя пытался, можете убедиться. Видите следы на моих руках? Не все от морфия. Неважно… Но у нас была авангардная группировка, «Клинки солнца». Ее возглавлял англичанин, убежденный, как я. Он принял смерть: когда перебили солдат, сам шагнул под пулю. Знал, как люди вроде Эгельманна узнают тайны, и боялся не выдержать.