Разгромили еще несколько групп. Все, что мы строили годами, снова в руинах. Я испугался по-настоящему, а Фелисия даже не помогла спрятать тех, кому нужно было убежище, пока корабли Легиона кружили над Индией! Она уехала, пропала. Антидот мне, как и в другие ее отъезды, давал кто-то из слуг; я знал, что она где-то хранит его. Если бы только добраться, но я не мог: у нее был отдельный, прекрасно охраняемый дом. И я просто сбежал.

Я не принимал антидот… дай Бог памяти, три недели. Уже две меня рвет кровью, какими бы местными медикаментами меня ни лечили. Забавно, Фелисия даже не охраняла меня, была уверена, что не уйду. Я и не ушел бы, но… я слишком ненавижу ее. Понимаете? Я пролил больше английской крови, чем она со своим безумием. Но почти все, кого я убил, умирали с оружием в руках. Она же убивала без боя.

Надеюсь, вы удовлетворены, а если спросите, где теперь искать эту тварь… не знаю. Важно одно: лучше вам взять ее спящей, если она хоть когда-нибудь спит.

Впрочем, женщина, которая нашла меня – уже умирающего – на воздушном вокзале, сказала, что у Фелисии есть другие слабости. Для вас окажется лучше, если она права.

[Дин]

– Еще у нас была мечта… – Джулиан Марони устало откинулся на подушку.

– Какая?

Мы с Джил уже поднялись. Мисс Уайт все еще держала блокнот и готова была писать. Мужчина слабо усмехнулся.

– Обрушить Лондонский мост. Перестрелять Правительство и объявить диктатуру. Здорово, правда?

Я всмотрелся в смуглое лицо.

– Вы по-прежнему не хотите сказать, кто привез вас?

Марони покачал головой:

– Они сами представятся рано или поздно, такие не молчат. А сейчас мне нужно хоть немного, – он мучительно скривился, – морфия. Позовите кого-нибудь.

– Позовите врача, мисс Уайт.

Джил вышла, и я быстро наклонился.

– Она говорила, где прячет корабли и сколько их?

– Нет, констебль. Так она мне не доверяла. Она лишь сказала, что хорошо спрятала ключи.

– Где?

Мужчина пристально взглянул мне в глаза.

– По миру.

Когда доктор Шерборн уже провожал нас до ворот, я придержал его за рукав и спросил:

– Кто приходил к нему вчера? У него следы побоев, игл под ногтями и…

– Вы же понимаете. – Он выразительно покосился на Джил. – Я не имел права говорить вам, что от него уже пытались чего-то добиться. И не имел права запретить этого Эгельманну. Его люди сюда наведываются.

– Его пытали! – Возмущенный, я все же еще понизил голос. – В его состоянии это…

– Констебль. – Доктор чуть нахмурился. – Нет никакой необходимости взывать к моей совести. Мистер Марони все равно умрет, рано или поздно. И будет лучше, если с ним умрет как можно меньше невиновных. Не согласны?

Я не был согласен, не оправдывал зло ради добра. Но промолчал.

«– Если разобраться… был ли он действительно столь ужасным, Сальери?

– Ваш развратник? Вольфганг, он глубоко порочен!

Он усмехается, щурясь поверх бокала вина. В светлом взгляде любопытство, странно смешивающееся с сочувствием. Не впервые я думаю о том, что, хотя нас разделяет всего шесть лет, он словно до сих пор юнец, а вот я безнадежно старею.

– Порочен. – Глаза Моцарта, поймав блик свечи из кованого подсвечника, вдруг становятся лукавыми. – Но вы не сказали, что он отвратителен вам так же, как венской публике, половину номеров просидевшей с поджатыми губами.

Последние слова – о публике, отнюдь не столь благодарной, как пражская, – полны досады. Но вот Моцарт уже улыбается и подается ближе, складывает на столе полускрытые белым кружевом манжет запястья. Определенно, ему не откажешь в проницательности. Уступить победу, признаться? Я делаю глоток из бокала. Бархатная ночь за окном отражается в густо-рубиновом вине.

– Он мне не отвратителен. В Доне Жуане[49] есть неповторимое обаяние. Просто это обаяние подарили ему вы с Лоренцо: он вложил в уста красивые слова, вы окрылили божественной музыкой. А если отбросить все это… – я осторожно ставлю бокал на стол. – Знаете, не хотел бы, чтобы подобный человек – сильный, страстный, но безнадежно непостоянный и не знающий ничего святого, – встретился, к примеру, кому-то из моих дочерей. Более того. – Видимо, что-то меняется в моем тоне, потому что на секунду глаза Моцарта расширяются. – Я без колебаний убил бы мерзавца за подобное. Впрочем, – я смягчаю интонацию: – мы говорим лишь о том, что грех, как бы его ни романтизировало искусство, остается грехом. И думаю…

– Я понимаю, – быстро отзывается он с улыбкой и поправляет светлую прядь, упавшую на лоб. – Вы правы. Обидь такой человек кого-то из ваших девочек, я сам…

Он с небывалым пылом стучит по столу кулаком, звук дробится звоном бутылки. Я двигаю ее подальше от края.

– Выпьем еще?

– Да, пожалуй. Все-таки это…

Я подтверждаю кивком:

– Marzemino. То самое вино, которое так нравилось вашему герою. А вам?..

– О, Сальери, мне нравится все, что пьется в славной компании. Неужели за время нашей разлуки вы забыли об этом? Тогда я вернулся вовремя.

Вино льется в бокалы; Вольфганг наблюдает за этим. Я невольно подмечаю: у него вид человека, который долго не спал. Он осунулся, под глазами тени. Зато сами глаза удивительно сверкают оживлением, губы то и дело подрагивают в улыбке. Кажется, он счастлив. Прага, где создавался „Дон Жуан“, действительно вернула его к жизни. Давящая тень отца отступила, сменившись тенью Командора. Тень столь же мрачна, несет в себе пустоту и холод. Но дерзкий герой ведь посмел даже пригласить эту статую на ужин…

Чтобы повеселить моего друга еще немного, я начинаю вполголоса напевать ту самую арию-список Лепорелло из первого действия, которую публика сочла чуть ли не апогеем фривольности.[50] и Моцарт действительно хохочет.