«с московской стороны» в нынешнем фестивале принимают участие известнейшие столичные «галерейщики», держатели литсалонов Т. Михайловская, Д. Кузьмин, Е. Пахомова, И. Сидоренко (Сид).

Итак, именно специфика литературного поведения – ключ к пониманию сегодняшней лирики двух столиц. Здесь, на Мойке, происходит, с точки зрения заезжего москвича, нечто удивительное: выкрики из зала, попытки пробиться на сцену со стихами сверх программы, свести счеты, чуть ли не съездить злого антагониста по физиономии. Все это, разумеется, неспроста. С одной стороны, невооруженным глазом видно, что фестивальное дело здесь в диковинку: нет традиции, не завершено размежевание литературных сил. Оттого и сошлись в одном зале непримиримые оппоненты. Зато и искренности, тоски по стихам здесь неизмеримо больше, нежели в ко всему привычной и равнодушной Первопрестольной.

Не нужно быть великим пророком, чтобы предсказать: в Москве все будет совершенно иначе. Меньше придет народу, больше будет среди публики усталых лиц. Невским гостям покажется, что зрители воспринимают свое присутствие как работу (в лучшем случае нескучную). Немудрено: все поэтические площадки давно поделены. Вот уж поистине «к зырянам Тютчев не придет»! То есть поклонники Юрия Поликарпыча Кузнецова не придут слушать Дмитрия Алексаныча Пригова, не истратят ни джоуля на освистыванье.

Какие-либо выводы, даже предварительные, делать рано, фестиваль в самом разгаре. Ясно, что вырисовывается противостояние двух старых-новых направлений-тенденций: неоклассики и «новой искренности». Смешно выстраивать поэтов по ранжиру, классифицировать, но понятно, что эти тенденции противостоят друг другу и в то же время друг друга предполагают, друг в друге ожидаются.

То, что я назвал (может быть, произвольно и негладко) новой искренностью, живет прежде всего в поэзии московской, в разных ее поколениях: от Гандлевского и Айзенберга до Воденникова и Скородумовой (обойма дана с оглядкой на программу фестиваля). «Пришла (пришел) и говорю!» – провозглашает герой этих стихов. Напротив, герой «неоклассиков» предельно строг к себе и читателям. Он словно бы отстраняется от биографической конкретности своего взгляда на вещи, не столько ищет возможности высказаться на языке, сколько желает поймать язык на высказывании (ср. тезис Нобелевской речи Бродского). Эта манера поэтической речи издавна прижилась на широких стогнах Северной столицы, сейчас ее также развивают разные поэты разных поколений (от Кривулина до Завьялова).

Вот так, по моему мнению, в самых общих чертах выглядит анамнез лирики двух российских столиц. Постановка же сколько-нибудь уверенного диагноза возможна только в будущем, при условии принесения достойных просодических жертв московским «гениям места» во второй части поэтического фестиваля.

Сумерки лирической свободы[511]

Эпиграфом к этому краткому рассуждению могла бы послужить стихотворная строка Олеси Николаевой: «Нет, не заманишь, соленое море свободы…». В этом восклицании заключена одна из ключевых эмоций русской поэзии, и не только поэзии. Архаисты и новаторы, вообще «архаическое» и «новаторское» (в тыняновском, разумеется, смысле) никогда не существуют порознь, без оглядки на антипод, без взаимной полемики. Нынешняя ситуация как будто бы иная. Минимум индивидуальных и цеховых поэтических манифестов (может быть, последний по времени – второй выпуск некогда нашумевшего альманаха «Личное дело»). Почти полное отсутствие борьбы направлений, немыслимость серьезных попыток критиков признать одну из лирических школ лидирующей, наиболее «правильной» по сравнению с иными.

Абсолютная свобода поэтического самовыражения, соленое море легкой доступности и дозволенности одновременно всех лирических (а также и анти-, и «паралирических») интонаций неожиданно оборачиваются чувством неуверенности, отсутствия правоты и весомости. Сегодняшний «читатель книг» (как, впрочем, и простой современник российских девяностых) мог бы, вслед за Георгием Ивановым, сказать, что его словно бы

…отпустили на волю

И отказали в последней надежде.

Получается, что вынесенные в заголовок сегодняшнего разговора привычные понятия – «архаисты», «новаторы» (пусть и наращенные префиксом «нео-») – вообще неуместны, не сочетаются с ритмами нынешней поэзии. Это тезис.

Однако не стоит забывать, что Тынянов называл архаистами и новаторами литераторов начала девятнадцатого века, когда кипела «борьба за стиль» между шишковистами и карамзинистами. В то время общекультурная ориентация литератора была вполне выводима из его отношения к языку, к словесной материи повседневного общения и художественного высказывания. Готов ли тот или иной автор заменить привычное, но инородное «пьедестал» своим до боли словечком «стояло» (так!) – от этого все и зависело.

Нынче совсем другая история. Прежде всего изменились привычные представления о писательском профессионализме. Юноши, обдумывающие житье, больше не обивают пороги толстых журналов в надежде пробиться в ряды патентованных литераторов. Редакционный самотек исчез прежде всего потому, что для непризнанных талантов открылись иные пути самореализации: камерная известность в одном из бессчетных литсообществ, «вывешивание» своих произведений в интернете, наконец, издание книг за собственный счет.

В новой генерации поэтов и прозаиков господствует новая, непривычная для тех, кто постарше, «внежурнальная» практика литературного поведения, странным образом объединяющая и графоманов, и тех, кто намерен всерьез посвятить себя литературе. Единственный сохранившийся от Розанова до наших дней критерий литературного профессионализма – отношение к поэтическому и бытовому слову в их взаимодействии. А здесь-то как раз и существуют ровно два пути: воспринимать языковые нормы и правила как раз и навсегда сложившиеся либо – наоборот – видеть в них лишь повод для их же преодоления и обновления. Значит, разговор о неоархаистах и неоноваторах в современной поэзии все же уместен и продуктивен. Это антитезис.

Попробуем в обозначившейся антиномии разобраться. Что в современной литературной ситуации можно считать принципиально новым? Ответ прост – раздражающее всех и вся разрастание вширь и вглубь так называемой сетевой, виртуальной словесности. Я не принадлежу ни к хвалителям, ни к хулителям «сетературы», ясно ведь, что в интернете размещены самые разные по уровню исполнения и претензиям тексты – от Солженицына и Маканина до виршей-самоделок на сайте для кустарей www.stihi.ru. Есть весьма интересная виртуальная периодика (например, Text Only, редактируемый присутствующим здесь Ильей Кукулиным); имеется, как тому и быть положено, интернетно-журнальный мусор.

Соленое море интернетной свободы, конечно, не предопределяет развития поэзии, однако «фоновая» роль сетевых экспериментов все же исключительно велика. Дело в том, что в интернетном пространстве не проложены дороги «от рукописи к книге», «от автора к читателю». Ни книг, ни читателей как бы нет или, по крайней мере, может и не быть, именно поэтому в сети «все дозволено». Самое главное: интернет стирает любые грани между поэтическим и непоэтическим словоупотреблением, поэзией здесь может стать (или считаться) абсолютно все. Утопия вавилонской библиотеки из одноименного борхесовского рассказа (стоящие рядом на полках книги, содержащие все теоретически и практически возможные сочетания знаков на всех мертвых и живых языках) – эта утопия в общих чертах стала реальностью.

Именно в Сети любые стилистики, пиитики и риторики существуют одновременно, движутся параллельными курсами, равномерно