– Где запасная аварийная рубка? Она же должна быть где-то ниже морозилок?

Маккензи смотрит на меня, по его бровям и бороде течет теплая вода, он делает напор посильнее, целует меня в ухо и отвечает:

– Сейчас?

– Да, – киваю я, – сейчас.

Мы медленно, спокойно моем друг друга, отлично понимая, что продолжения может и не быть. Я спрашиваю Маккензи, как его имя – ведь не может же быть в самом деле, чтобы у человека вовсе не было имени, хоть его все и зовут по фамилии столько лет. Маккензи хмыкает.

– Ты будешь смеяться.

– Ну и посмеюсь. Чего уж тут. Но лучше знать.

– Странно, раньше все говорили, что не будут смеяться… А я не верил. Действительно, ну и посмейся, чем плохо? – недоуменно говорит Маккензи. – Мое имя Двалин.

– Двалин? А почему это смешно?

– Ну типа это из какого-то кино…

Я пожимаю плечами, надеваю форму. Вот так человек всю жизнь прячет от людей свое имя, боясь, что будут смеяться, – а оно обычное. Просто непривычное.

– Для меня ты все равно Маккензи. Но знать хорошо.

– Да, знай, – соглашается он, застегивая ботинки.

Мы бредем, болтая о том, правильно Лал делает белковый сладкий крем или правильно его делать так, как сорок лет назад, но кто же знает, может, у него просто не все ингредиенты есть для старого-то рецепта, и, короче, раньше, может, было лучше, но сейчас точно интереснее. Вдруг Маккензи говорит:

– Ой, я вспомнил, у меня же тут запертый блок стоит, подожди тут. Хотя нет, это две минуты, пошли со мной. – Открывает панель кода на стене и входит в межпереборочное пространство.

– О, а тут чего? – весело говорю я.

– Да погоди, – с досадой ворчит Маккензи, – стой там, там светло… – а сам осторожно дергает меня за пальцы: «Идем, идем».

– Ну мне тоже интересно, давай и я помогу, – бормочу я.

– Ой, с тебя там помощи, помогальщица нашлась, из чашки ложкой, – бурчит Маккензи, протискиваясь шаг за шагом в узком поперечном проходе из неизвестно куда в неизвестно что, где-то посредине металлохитиновых кишок «Гвоздя». – И как меня угораздило? Там две вошки сидят взаперти уже недели три, наверное, как бы они не объели там больше, чем надо… Сейчас я их по-быстрому выпущу…

Сам он, не переставая бубнить, вытаскивает и включает резак, режет переборку двумя широкими движениями сверху вниз, потом прорезает наверху, и кусок переборки размером с дверцу большого шкафа падает вперед.

Маккензи молча показывает рукой – проходи, мол. Я забираюсь внутрь. Здесь темно. Маккензи хлопает где-то ладонью, включается синее аварийное освещение. Маккензи показывает пальцем – в центре комнаты стоит рабочий стол с экраном. Стула нет, есть зацепы под столом – на случай невесомости.

Я взглядом спрашиваю: «А ты?» Он молча качает головой и тыкает пальцем в полосу активных сенсоров на высоте примерно двадцати сантиметров от пола. И тут я понимаю. Это биосенсоры. Если случится авария, без ведома «Гвоздя» к пульту может пролететь по невесомости любой человек. Или могу – сейчас – пройти я.

Я молча показываю Маккензи большой палец, подхожу к пульту, запускаю активность. Аварийный пульт – страшная штука, приказы с него имеют приоритет до тех пор… пока не заблокированы одновременно из капитанской каюты и из рубки тремя офицерами. У меня самое большее две-три минуты.

– «Гвоздь», – говорю я, – вызови капитана Текка. Немедленно. Включи здесь свет.

Текк появляется на экране с задержкой всего в три секунды: слезящийся глаз, морщинистая щека, матовое покрытие, как повязка.

– Что с Еленой? – спрашивает он отрывисто.

– Ничего.

– Србуи? Что у вас там случилось? – Он, кажется, взволновался еще сильнее. Я набираю воздуха и думаю, что все-таки надо сказать то, что так и не смогла заставить себя сказать та девочка в той ее реальности, для которой я – только метафора. Пусть метафора. Я тоже кое-чему научилась.

– Ну и сука ты, отец, – говорю я.

– Что? – недоуменно переспрашивает Текк.

– Отец, – повторяю я, – пропусти нас. Отведи «ВолгаЛаг» с окна. Слезь своей старой задницей со входа на мост!

Он чуть-чуть отъезжает от экрана.

– Допустим, – говорит он, – а мне-то это зачем?

– Ты думаешь, что ты – ловушка на тех, кто нападал на земные корабли, – говорю я, – но ты же сам видишь, она не работает. Даже с приманкой. Тебе надо не сидеть тут у норки, а идти охотиться самому. Времени ждать у тебя не осталось вовсе.

– И как? – спрашивает он. – Как ты предлагаешь мне куда-то двигаться?

– Ты помнишь, как Ернин с Долларом срались из-за первых обмоток?

Текк смотрит на меня как на умалишенную.

– Я никогда не интересовался этой ерундой. Я был солдатом, потом тюремщиком, а какие движки мне давали – это было дело начальства.

– Так слушай. Первая рабочая ернинская модель выжигала мост за собой. И она была гораздо грузоподъемнее, чем спираль Ё Мун Гэна. «ВолгаЛаг» ей поднять на мост – раз плюнуть.

– И?

– Я могу, если ты нас пропустишь, собрать тебе этого восьминога. На «Гвозде» одномерок хватит на пару таких, я считала. А дальше как хочешь – хочешь, следуешь за «Гвоздем» и рушишь мост за нами, а от Убежища уже летишь в немирное пространство. Хочешь – поднимаешься и летишь прямо отсюда задавать им все вопросы, которые у тебя накопились.

– Ты пойдешь с нами? – говорит Текк после паузы. Экран передо мной рябит, над лицом Текка выстраивается ряд иконок с капитаном Картрайт и ее офицерами.

– Привет, Елена, – говорит Текк, – одну секунду, дай задать дочери еще пару вопросов.

– Добро, – тихим, тонким голосом говорит капитан Картрайт.

– Так ты летишь с нами, дитя, или останешься на морозилке?

– У меня есть вопросы к Шуши, – говорю я.

– Понимаю. Мы отойдем и освободим окно, как только мой подъемник будет готов. Капитан Картрайт, я хочу получить всю документацию об этой модели как можно скорее.

Хелен Картрайт молчит, глаза ее быстро двигаются – похоже, она просматривает наш предыдущий разговор с Текком в записи.

Затем кивает.

– Сержант Кульд, – шепчет у меня в ухе голос «Гвоздя», – на ваш аккаунт поступила задача руководства монтажа подъемной схемы для «ВолгаЛага», визированная капитаном. Вам следует заняться подбором персонала и организацией работ.

Я киваю Текку и отхожу от пульта.

Маккензи смотрит на меня из дыры в стене.

– Это было быстро, голубка, – удивленно говорит он.

Я хмыкаю и вдруг падаю. Протез подвел. Упала не больно, руками вперед, но обидно, и к тому же биосенсоры немедленно поднимают крик.

Я иду по лоцманскому дому, переставляя ноги, как автомат, одну за другой. Во рту сухо. Первый этаж. Второй. Мимо меня идут какие-то люди, со мной пытаются разговаривать, я только отмахиваюсь. Поднимаюсь на третий этаж, прохожу в крыло, куда никогда до сих пор не заходила. Подхожу к двери. Стучусь.

– Открыто, – слышится оттуда.

Я вхожу, аккуратно прикрываю за собой дверь и вдруг понимаю, что прижалась к ней лопатками. Вдыхаю. Еще вдыхаю.

– Что такое? – слышу