Дверь открыла мать. Не говоря ни слова, она ушла на кухню. С видом, не сулившим ничего хорошего, в коридор вышел отец.

– Кто он? – грозно спросил отец, и у Маринки от страха подкосились коленки. Он все видел. Что сейчас будет! Точно убьет.

Ну и пусть! Она вдруг разозлилась. В конце концов, ей семнадцатый год. Она уже не маленькая девочка, которую ставят в угол. Она влюблена и имеет на это право.

– Мой знакомый! Из сорок седьмой школы. А что? – с вызовом спросила она.

– Как его зовут? И кто его родители?

– Дмитрий Рокотов. Папа полковник, как ты. Только еще не в отставке. Мама завуч в его школе. И я его люблю – так и знай!

– А не рано ты начала этим заниматься? Может, сначала хоть в институт поступишь?

– Ничем таким я не занимаюсь! – У Маринки от возмущения на щеках выступили красные пятна. – И в институт поступлю, можешь не сомневаться. Он, кстати, тоже туда собирается. Лучший программист города. Победитель олимпиады, между прочим.

– Митя, иди сюда, – позвала мать из кухни. – Оставь ее в покое. Раздевайся, дочка, небось, вся промокла.

– Ничего я не промокла, я же с зонтом.

Маринка разделась, прошла в свою комнату и выглянула в окно. Он стоял на том же месте и, задрав голову, смотрел на ее окна. Счастливо засмеявшись, Маринка постучала в стекло и помахала ему рукой. Он послал ей воздушный поцелуй и только тогда пошлепал по лужам к воротам. В душе у него все пело.

«Какая чудесная девушка! – радовался Дима. Чистая, как росинка. Повезло мне. Теперь такая девушка редкость. Буду с ней встречаться. А потом, может, и женюсь. Надо ее с мамой познакомить – она в людях разбирается, как никто другой. Если одобрит, точно женюсь. Года через три. Или два».

А у Маринки зазвонил телефон.

– Мой совет: до обрученья не целуй его, – голосом Мефистофеля пропел Гена. – Ну, как ты? Вся в процессе?

– Подглядывал? – взмутилась Маринка. – Как не стыдно!

– Зачем подглядывать? Я любовался открыто. Вы же стояли, как на сцене. А все жильцы – как на галерке. Сплошной театр! Ну давай, рассказывай.

– Гена, все замечательно! Он мне в любви объяснился. Представляешь?

– Сам объяснился? Как это было?

– Ну, он меня поцеловал, а я спросила: «Ты меня любишь?» А он сказал: «Ну конечно, люблю, очень люблю!» И еще повторил: «Люблю, люблю, люблю!»

– Значит, напросилась.

– Гена, ну зачем ты так? Все настроение испортил. Почему напросилась? Я же его за язык не тянула. Он говорит: раз целую, значит, люблю.

– Ничего это не значит. Целовать – это одно, а любить – совсем другое. Мало ли кто кого целует.

– А ну тебя! Тебе просто завидно – вот что я тебе скажу. Он меня любит – я в этом уверена. Ты бы видел, какое у него было счастливое лицо.

– А он тебя не спросил, любишь ли ты его?

– Нет, а зачем? Это же и так видно.

– Все равно, плохо, что не спросил. Лучше, если он будет хоть чуть-чуть в этом сомневаться.

– Вот уж чего-чего, а притворяться я не умею. Ну тебя! Не хочу больше слушать.

И она положила трубку.

Гена походил по кухне, не зная, чем заняться. Хотелось только одного: позвонить Лене. Но он слишком хорошо помнил ее реакцию на прошлый звонок и боялся нарваться на новую отповедь. Наконец не выдержал.

«Хоть голос ее услышу, – подумал он, набирая ее номер. – Ну, пошлет – ну и что? Проглочу, не в первой. А вдруг повезет?»

– Лен, это я, – покорным голосом произнес он, приготовившись ко всему.

– Слышу, – ответила она. И вздохнула.

– Ты чего делаешь?

– Ничего.

– Ольга Дмитриевна дома?

– Нет, она сегодня поздно придет.

Какой-то у нее голос… смирный, без привычной в последнее время агрессии. Может, помягчела?

– Лен, можно к тебе? Я тоже… ничего не буду делать. Вместе скучать веселее.

– Обещаешь?

– Клянусь!

– Ну иди.

Он съехал по перилам на третий этаж. Она увидела это и только покачала головой, пропуская его в квартиру. Потом подошла к окну и стала глядеть в темноту.

– Не знаешь, что с Маринкой? – помолчав, спросила она. – Ее нигде не видно.

– Она влюбилась, – ответил он. – Только что целовалась до потери сознательности. Сейчас дома – летает под потолком.

– Я видела. Кто он?

– Парень из сорок седьмой. Ничего особенного. На гитаре играет. И песни сочиняет на ее стихи.

– А… понятно.

– Я на компьютерные курсы записался. Только там домашние задания дают. Можно на твоем их делать?

– Конечно. Делай, когда надо.

– Лена, что с тобой? Какая-то ты не такая. Грустная очень.

– Не знаю, Гена. Наверно, эта четверть меня доконала. Все гнала, гнала. Вот – все пятерки, а никакой радости. Наверно, депрессия. А может, просто устала.

– Можно я включу компьютер? Хочу поработать с клавиатурой – я еще не все клавиши усвоил.

– Конечно. Вот возьми хороший учебник – здесь все есть.

Она села рядом и стала смотреть, как он запускает программу. Лицо ее было таким печальным, что у него заныло в груди. «Если она сейчас попросит достать Луну с неба, – подумал он, – полезу.

Сначала на крышу, потом на антенну, потом на облако. Может, дотянусь? Как же я люблю ее! До смерти».

И когда она наклонилась к нему, помогая установить курсор, он не смог совладать с собой. Обнял ее, прижал к себе и стал целовать в висок, в шею, в ухо – в то, что оказалось рядом с его губами. И вдруг с ужасом увидел, что по ее лицу потекли слезы. Она молча плакала.

– Леночка, что с тобой? Ты обиделась, да? Не плачь, я больше не буду!

Он отошел от нее и встал у стенки, спрятав дрожащие руки за спину.

– Нет, это ты прости меня, Геночка, прости меня! Я знаю: ты хороший, ты лучше всех! Ты так меня любишь! Но я не могу, не могу… сама не знаю, почему. Не могу… с тобой… у меня не получается. Ты подожди… еще подожди, не торопи меня. Может быть, потом… я привыкну к тебе, я… я постараюсь! Только сейчас… не трогай меня… пожалуйста!

– Хорошо, хорошо, не буду! Только ты не плачь. Я уже ухожу. Не плачь, ладно?

И он ушел. Поднимался по лестнице и думал: ей было одиноко и она впустила его к себе. Она все понимает, она хочет ответить ему – и не может. Что же это такое? Почему любовь так жестока к нему? Он всю жизнь старался стать достойным ее – и все впустую.

Но он еще поборется. Еще не все потеряно. Она сама сказала: может быть, потом. Он наберется терпения и будет ждать. Иначе – хоть с моста в воду. Ничего другого не остается.