– Сюда, миленький, – говорит Клара.

Голос ее звучит откуда-то издалека. Она опять берет его за плечо, подталкивает… и вдруг перед ним лицо старика, старик лежит на спине, а ведь все в этой комнате стоят или сидят…

У Кречета застучало в висках. Старик похож на Ревира, он тоже Ревир, еще один Ревир. У него длинные, жесткие, совсем белые волосы, только вокруг худого лица, на лбу, на висках они коротко подрезаны. Глаза закрыты. Губы сжаты как-то сердито, обиженно, и от них тянутся книзу недобрые складки. А шея вся сплошь в морщинах, только по ним и видно, что он и вправду очень старый. Кречету не оторвать глаз от этого старика. Уже не чувствуется на плече рука Клары. Здесь какая-то тайна, что-то надо понять… Но что же это значит? Цепенеешь от ужаса. Так бывает иногда перед тем, как тебя вырвет. Но сейчас желудок ни при чем, тут все дело в голове, что-то жужжит и гудит в голове… какие-то слова пробиваются, и надо услышать… Кречет оглянулся на Ревира. Отец, его отец, стоит рядом, лицом он так похож на этого покойника, смотрит серьезно и даже угрюмо, будто эта смерть ему досадила…

И внезапно перед глазами – другой отец, смутный, едва различимый облик… мелькнул в мыслях и исчез.

Может быть, старик в гробу пошевелился? Нет, не шевелится. Глаза его закрыты и уже никогда не откроются.

– Мам… – в ужасе шепнул Кречет.

Она хотела его оттолкнуть, отвести в сторону. Но он словно окоченел. Смотрел на губы мертвеца, на его нос. Настоящий мертвый нос. В нем нет ничего человеческого: восковой, совсем мертвый. Кречет потрогал свой нос – тоже почему-то холодный, будто мертвый. К нему наклонился Ревир. Что-то сказал, назвал имя: Кристофер. Кречет слышит, но ведь это имя к нему не относится. Это чужое имя, так зовут кого-то другого, незнакомого, кого он знает не лучше, чем Роберта, Джонатана, Кларка и Ревира.

Что-то блеснуло – нет, это не покойник подмигнул, это что-то другое. Кречет мотнул головой, пытаясь отогнать наваждение: лицо того, другого отца. За спиной у того человека – бескрайнее, безоблачное небо. От него пахнет дорогой, простором. Что же он тогда сказал? Слова слышатся будто из-за двери – приглушенно, дразняще, разобрать бы. Что-то про смерть. Смерть, умирать, мертвец… вот здесь лежит мертвец, но что это значит? Разве это важнее, чем когда издыхает собака? Или когда кошка заснула под колесами, а машина тронулась и раздавила ее? Разве это важнее, чем смерть водяных крыс, за которыми так охотится Роберт? Почему важнее?

Клара потянула его прочь. А у него будто ноги приросли к полу, он весь странно отяжелел. Стал тяжелый, как этот гроб. Столько цветов нагромоздили вокруг покойника – и вокруг него тоже, цветы нависают над ним, и, наверно, это от их запаха так кружится голова.

– Идем, Кристофер, – говорит Ревир.

– Идем, – говорит Клара.

Кречет поднимает глаза. Хочется спросить: почему этот человек умер? Клара побледнела, но губы у нее не дрожат. Красивая она. Рядом с нею Ревир совсем как этот покойник в гробу, но это видно одному только Кречету… а потом он опять поглядел на Клару – у нее немного выдаются скулы, они чуть-чуть порозовели от волнения, а нос прямой и тоже мертвый… вот с таким лицом и умирают, ложатся в гроб, под тяжелую крышку – навсегда. Так, значит, она тоже умрет, а она этого не знает… и Ревир тоже умрет и тоже об этом не знает… Глаза у Кречета горели. Он покорно дал Кларе оттащить его куда-то, наткнулся на нее, едва не упал, выправился, а перед глазами все стоит лицо покойника, и слышится голос… эти мертвые губы могут заговорить в любую минуту, быть может, поздно ночью, когда стараешься уснуть; или, когда наконец уснешь, голос послышится уже сквозь сон – еле слышный, дразнящий, и непременно надо понять, ведь этот голос повторит слова того, другого отца, которого Ревир никогда не видал, а сам Кречет видел только один раз. Нестерпимое волнение долгого дня обернулось какой-то гнилостной, мерзкой сладостью во рту, и выплюнуть нельзя, потому что все на тебя смотрят.

На рассвете того дня, когда у Клары случился выкидыш (она была на третьем месяце), она проснулась и увидела, что муж одевается в темноте. Он стоял в стороне и одевался неслышно, будто крадучись, а она лежала совсем тихо, словно в спальню забрался чужой человек, который ее пока не заметил. У нее еще слипались глаза, спутанные волосы разметались на подушке, и всю ее наполнял сонный, ленивый покой, так несхожий с быстрыми движениями Ревира. Он нагнулся, подобрал что-то с полу, и Клара заметила, что он полнеет; наметилось брюшко. И дышит он тяжело. В комнате прохладно – уже сентябрь, ночи становятся холоднее; окно позади Ревира вдруг налилось утренним светом, и все стало замедленным, как во сне, и каждое мгновенье странно растягивается, как во сне, и кажется – неизвестно, когда все это происходит.

Ей припомнился Ревир из прошлого – моложе, еще без этих бледных, пухлых валиков жира, – как он раздевался перед нею и весь дрожал от волнения. И вспомнился Лаури, его лицо постоянно мелькает перед ней, но ничуть не тревожит, даже не заслоняет доброго, серьезного лица Ревира, который сейчас так сосредоточенно застегивает рубашку. Когда она ждала ребенка от Лаури, все было смутно, неопределенно, она не знала, что ее ждет; а вот теперь все ясно и определенно. Не о чем тревожиться, даже думать не о чем, вот только хочется девочку. В полутьме она поглядела на Ревира и подумала – хороший он человек, и она его любит, как ни странно, а любит.

– Ты что, хочешь уехать не простясь? – сказала она.

Он вздрогнул, испуганно оглянулся, точно вор.

– Я тебя разбудил?

– Да нет, ничего… – Клара потянулась, зевнула. – Ты когда вернешься, я что-то не помню?

– Во вторник.

Тут она вспомнила, он ей это уже говорил.

– Будешь обо мне скучать? – спросила она.

Он еще застегивал рубашку. Клара увидела, как дрогнули его пальцы – плотные, сильные. И подумалось: а ведь и эти крупные сильные руки и весь он – ее собственность, он принадлежит ей вот уже десять лет.

– Как жаль, что ты не можешь поехать со мной, – сказал Ревир. И сел на самый краешек постели, осторожно, чтобы ее не потревожить. – Ты раньше так любила ездить по железной дороге…

Он погладил ее по волосам. Кларе нравилось, когда ее гладили; она закрыла глаза. Где-то залилась веселым лаем собака.

– Они там меня не любят, и я не умею с ними разговаривать, – сказала Клара, как будто почти и не жалуясь. – В тот раз, когда я покупала желтое платье…

– Неужели ты все еще помнишь? – вспылил Ревир.

Он сердился всегда неожиданно, обрушивался не прямо на нее, а на какой-нибудь ее поступок или привычку. В ее власти пробудить его гнев, но эта власть не радует.

– Та продавщица была просто дрянь, отребье, – сказал он. – А ты напрасно пошла по магазинам. Оставалась бы со мной.

– Мне город надоел, там делать нечего. С твоими знакомыми мне говорить не о чем, и вообще… тут у меня дел по горло… и сад, и мальчики…