Ревир нагнулся, прижался щекой к ее щеке, к волосам. Она почувствовала его теплое дыхание, немного несвежее после сна, и ей захотелось отодвинуться. Его тяжелая ладонь легла ей на живот. Клара накрыла его руку своей и подумала: сейчас, сейчас, еще минута – и он уйдет.

Да, она его любит, но он ей куда милее на людях. Он рослый, плотный, на такого как взглянешь, сразу видно – крепкий, жилистый, основательный; в походке никакого изящества, об изяществе он и не заботится, даже и не знает, что это за штука; зато всегда своего добьется. Он волосатый – не только грудь и живот, даже спина наполовину в густой темной шерсти, даже на кистях рук с тыльной стороны волосы – правда, помягче и потоньше. С годами вся эта шерсть понемногу седеет. Скоро он будет с виду не таким уж здоровым, а потом мускулы вконец размякнут, зарастут жиром – и станет он ни дать ни взять несчастный, одышливый, никчемный толстяк. Клара думала об этом не без сожаления, но как-то со стороны, так принимаешь смерть президента, генерала или иного деятеля: о его недугах узнаешь, только когда он уже умер, а до этого казалось – он не такой, как все, и не нуждается в сочувствии. Она могла обнимать Ревира и смотреть куда-то мимо него, словно из настоящей минуты загляделась в некий водоворот вне времени… в самую глубь той Клары, которая всегда – и в девять лет, и в восемнадцать, и сейчас, в двадцать восемь, – была средоточием собственной вселенной. Что бы ни случилось в окружающем мире, эта Клара оставалась верна себе.

– Не холодно тебе? Как ты себя чувствуешь? – спросил Ревир.

Он поцеловал ее в шею. Клара повернулась, подставила губы – не потому, что хотелось, просто так полагается. Должно быть, та, прежняя его жена, когда бывала беременная, совсем раскисала, вот он теперь и суетится – видно, не верит, что она крепкая, сама-то она знает – ей беременность нипочем. Эка невидаль, подумаешь. Ну, сведет иной раз судорога – охота была из-за этого лежать в постели, куда приятней, когда ты на ногах, чем-нибудь занята, все видишь, и знаешь, что делается вокруг. А хворать да притом бездельничать, строить из себя больную и несчастную, слоняться по спальне – даже думать противно! Нет уж, говорила всем Клара, она сроду ни дня не хворала. И проживет здоровая до самой смерти, до самого последнего дня. А главное, хочется знать, что происходит, пускай даже и не все тебе понятно. Теперь, когда Ревир вложил деньги в новые предприятия, происходит немало всякого, все это чисто мужские дела – дела фирмы, сложные взаимоотношения с компаньонами, она в таких премудростях не разбирается, но все равно приятно про это послушать. Зато уж в деньгах-то она отлично разбирается, а их у Ревира вдоволь. Кажется, много больше, чем в прежние времена, когда он за ней ухаживал, хотя почем знать… и уж совсем непонятно, как показать это соседям: ну что еще можно купить, если у тебя уже всего накуплено? В журналах рекламируют великолепные, прямо ослепительные дома – что ж, и ее дом будет в этом роде (как раз сейчас сзади пристраивается еще веранда), но на это нужно время, время; у нее полно нарядов, а куда в них пойдешь? Да и что в них смыслят жители такого захолустья? Здесь люди ценят только то, что бьет в глаза, к примеру ее машину; маленькая заграничная машина Кларка стоила дороже Клариной, а на них, похоже, не произвела никакого впечатления: с виду она вроде игрушечной. Серость, что с ними поделаешь.

– Когда я в разъездах, мне так тебя недостает, – сказал Ревир. – Мне страшно: вдруг вернусь, а тебя нет.

Вот так он разнежится в минуты близости или просто когда Клара с ним ласковая, а после жалеет, ведь это не в его характере. Джуд – тот мастер говорить всякие слова, а Ревир не такой. И Кларе неловко слушать его признания: не то чтобы это ее трогало, просто ей не слишком интересны чувства и переживания такого видного деятеля. Она коснулась его плеча, сквозь накрахмаленную рубашку, над которой потрудилась Мэнди, ощутила тепло его тела – живое тепло и тягу к ней, но что ж, как женщину он ее ничуть не волнует. Она любит его наравне с Кларком и Робертом – она и вправду к ним очень хорошо относится, да и к Джонатану неплохо, он какой-то неподатливый, зато у него такие красивые глаза и он умница, почти как ее родной сын. В ее чувстве к Ревиру смешались привязанность к его сыновьям и этому дому – и отношение к знаменитости, к тому, кто всегда на виду и не имеет права быть попросту самим собой, но обязан всегда поддерживать честь своего громкого имени.

Когда Клара открыла глаза, Ревир все еще склонялся над нею, глядел на нее в упор, и в лице его было что-то такое, от чего ей стало не по себе. Мужчины все одинаковы, и, однако, у каждого свое лицо; они приходят, когда позовешь, и от раза к разу почти не меняются; но есть у них внутри какой-то пласт, твердый как железо, – их мужской нрав, тайная, неизменная суть их натуры.

– Мне очень хорошо, – сказала Клара. – Ты за меня не волнуйся.

И засмеялась прямо в его серьезное лицо. Ревир улыбнулся. Да, при всей своей любви он, конечно, не до конца ей верит – а вот все-таки улыбнулся. Клара умеет отвести от себя, оттолкнуть все серьезное, надо только правильно держаться в нужную минуту: когда Ревир распекает сыновей (а это теперь не редкость), когда Эстер в последний раз закатила ужасную сцену и перебралась от них в дом призрения, когда Кречет пришел в слезах оттого, что его дразнят (дразнят!), она не знала, что тут можно поделать, зато знала, как себя вести.

– Уж больно ты серьезный, – сказала она. – Не волнуйся за меня. – Она приподнялась на локте и таким образом, кажется, от него избавилась. Он отодвинулся. У нас будет дочка, здоровая, крепкая, вся в меня. Не волнуйся, ладно? А сейчас смотри не опоздай.

– У меня достаточно времени.

Не нравятся ей эти его разговоры, но и когда он молчит, тоже хорошего мало.

– Ну, что тебе? – сказала она.

Все-таки его любовь иной раз в тягость. Никакого удовольствия без конца слушать одно и то же, как он в тебя влюблен: и непонятно, и восхищаться тут нечем. Если мужчина любит, значит, он не такой уж сильный, скорее слабый, любви-то от него, конечно, хочешь, а принимаешь ее без особой радости.

– Может, ты про тот вечер думаешь, про ту историю с охотой, так я уже не злюсь, – сказала Клара.

– Да, я надеюсь, что ты больше не сердишься…

– Ты прав, Кречету это пойдет на пользу, пускай учится. Очень хорошо. Прекрасно. Я не против.

Клара откинула волосы со лба… ох, закричать бы, позвать на помощь, сбежать… Но она мигом одолела себя. Здесь она дома, ей тепло и уютно в этой постели, под надежной защитой Ревира и всего, что за ним стоит. В иные минуты он какой-то чужой, незнакомый, а все-таки и чужого она умеет прибрать его к рукам.

– Я его спросила, почему он не хотел взять то ружье, такое славное ружье ты ему купил… он чего-то объяснял, но это просто чушь. Ну, ты же знаешь, он любит кошек и собак и все такое, вот ему и кроликов стрелять не хочется. И еще он говорит, от стрельбы уж очень много шума.

– Он ни разу не пробовал поохотиться, – негромко сказал Ревир.

Между ними шла глухая борьба. Клара чувствовала это, прекрасно понимала – и у нее хватило ума уступить.