и между нами существовало как бы молчаливое соглашение. Мне это было только приятно. Как всякий поэт, я по своей природе нуждаюсь в свободе. Партия тоже клетка, и лучше поется, даже для партии, когда чувствуешь себя на свободе, а не в клетке. Я был поэтом пролетариата и революции прежде, чем стал членом союза и членом редакции „Новой рейнской газеты“. Поэтому я хочу и в будущем быть самостоятельным, слушаться только самого себя и всецело сам располагать собою». В этом объяснении Фрейлиграта ярко сказалось его старое отвращение к мелочным приемам политической агитации. Ему мерещилось даже то, чего не существовало: собраний, которых он не посещал, постановлений и речей, о которых он ничего не знал, на самом деле никогда и не было.

Маркс указал на это в своем ответе. Выяснив еще раз все другие недоразумения, которые еще могли возникнуть, он писал, примыкая к любимому словечку Фрейлиграта: «Все же нам больше подобает лозунг: плевать на филистера, чем быть под его пятой. Я откровенно высказал свой взгляд, и ты, надеюсь, по существу разделяешь его. Я постарался затем выяснить, что под словом „партия“ я разумею не умерший восемь лет тому назад союз или упраздненную двенадцать лет тому назад редакцию газеты. Говоря о партии, я имел в виду партию в широком историческом смысле». Эти верные слова подействовали примиряющим образом, так как в широком историческом смысле Маркс и Фрейлиграт были действительно единомышленниками, что бы ни разъединяло их в остальном. И слова эти делают Марксу тем больше чести, что после гнусных нападок Фохта он имел право ожидать, что Фрейлиграт публично устранит всякую тень своей общности с Фохтом. Но Фрейлиграт ограничился тем, что возобновил дружеские отношения с Марксом. В остальном он упорно держался в стороне, и Маркс облегчал ему это тем, что по возможности избегал вмешивать в дело имя Фрейлиграта.

Совершенно по-иному разыгралось столкновение, происшедшее между Марксом и Лассалем из-за дела Фохта. Маркс писал Лассалю в последний раз в ноябре предшествующего года по поводу их полемики в связи с итальянской войной, и писал, по его словам, «с грубостью мастерового»; молчание Лассаля на это письмо он объяснял поэтому тем, что Лассаль обиделся на него. После нападок «Национальной газеты» Маркс понятным образом желал иметь в Берлине своего человека и просил Энгельса уладить дело с Лассалем, который, по сравнению с другими, все-таки является «лошадиной силой». Это относилось к тому, что некий прусский ассесор Фишель отрекомендовался Марксу как последователь Уркварта и предложил свои услуги для всякого рода поручений в немецкой прессе. Лассаль, которому Фишель передал поклон от Маркса, не пожелал и знать этого «неспособного и невежественного субъекта»: как бы ни вел себя в Лондоне этот человек, вскоре после того погибший от несчастного случая, в Германии он, во всяком случае, принадлежал к литературной лейб-гвардии герцога фон Кобурга, который справедливо пользовался самой плохой репутацией.

Прежде чем Энгельс взялся за исполнение данного ему поручения относительно Лассаля, сам Лассаль написал Марксу. Он объяснял свое долгое молчание недостатком времени и энергично требовал какого-нибудь воздействия в «высшей степени неприятной истории» с Фохтом, так как она производит сильное впечатление на общество; конечно, россказни Фохта не повредят Марксу в глазах тех, которые его знают, но им могут поверить незнающие его, так как вся история искусно пересыпана полуправдивыми сведениями, и потому неизощренный глаз может принять их за полную правду. Лассаль выдвигал в особенности два пункта. Во-первых, сам Маркс тоже отчасти виноват: он принял всерьез такого жалкого враля, каким оказался, по крайней мере впоследствии, Блинд, и поверил на слово его тягчайшим обвинениям против Фохта. Если у Маркса нет других доказательств, то он должен начать свою защиту с того, чтобы взять обратно свои обвинения Фохта в подкупности. Лассаль признавал, что для этого нужно уметь преодолеть себя. Чрезвычайно трудно отнестись с полной справедливостью к человеку, который безмерно и несправедливо нападает на тебя, но Маркс должен дать это доказательство своей добросовестности, если не желает с самого начала сделать недействительной свою защиту. Затем Лассаль резко обрушился на Либкнехта по поводу его сотрудничества в столь реакционной газете, как «Всеобщая газета», говоря, что это вызовет в публике бурю удивления и недоброжелательства по отношению к партии.

Когда Маркс получил письмо Лассаля, у него еще не было книги Фохта и он не мог составить себе правильного взгляда на положение дела. Но ему, конечно, мало пришлось по вкусу предложение начать с восстановления чести Фохта, относительно бонапартистских происков которого у него были и другие свидетельства, кроме россказней Блинда. Маркс не мог согласиться также и с резким осуждением деятельности Либкнехта в «Всеобщей газете». Он, конечно, менее всего был другом этой газеты и, напротив того, сильно враждовал с нею во времена обеих рейнских газет, но при всей своей «контрреволюционности» аугсбургская газета допускала самые различные взгляды во внешней политике. В этом отношении «Всеобщая газета» занимала исключительное положение в германской печати.

Маркс ответил в очень недовольном тоне, что «Всеобщая газета» для него — то же самое, что и «Народная газета», и что он собирается возбудить преследование против «Национальной газеты», а также написать статью против Фохта и в предисловии заявить, что мнение немецкой публики ему безразлично. Этим вырвавшимся в минуту досады словам Лассаль придал слишком большое значение; он возмутился тем, что Маркс поставил на одну доску обыденно демократическую «Народную газету» с «самой позорной и пользующейся дурной славой» газетой в Германии. Но главным образом он предостерегал Маркса от возбуждения судебного преследования против «Национальной газеты» — по крайней мере до тех пор, пока не появится его литературное опровержение Фохта, и в заключение выражал надежду, что Маркс не обидится на его письмо, а поймет, что оно вызвано «честной и сердечной дружбой».

Но Лассаль ошибся в своих ожиданиях. Маркс написал об этом письме Энгельсу в самых резких выражениях и выдвинул против Лассаля даже те «официальные обвинения», которые в свое время привез в Лондон Леви. Правда, он делал это в такой форме, точно хотел доказать, что не отнесся к ним с преждевременным недоверием, и что эти «официальные обвинения» и другие сплетни о Лассале не могли ввести его в заблуждение. Характер сплетен был, однако, таков, что Лассаль не мог признать особой заслуги Маркса в равнодушии к ним, и отомстил достойным образом, прекрасно и убедительно изобразив самоотверженность и верность, которые проявил в дни самой свирепой реакции по отношению к рейнским рабочим.

Маркс отнесся к Лассалю совершенно иначе, чем