Мэри Хопкинсон поняла, кто этот спокойный, темноволосый, кривоногий и длиннорукий молодой человек.

Обед удался на славу. Обсуждали разные интересные моменты путешествия. В разгар обеда Кеннет вспомнил гадюк. Миссис Брэдли пошла вместе с ним их кормить. После чего ключ от ящика вернулся к сэру Рудри, и все пошли прогуляться по улицам города, кроме мальчиков, которых уложили спать, и сэра Рудри, который остался в доме за ними присматривать.

В хорошем расположении духа — потому что страх перед будущим начал придавать ему странную жалкую терпимость к настоящему, каким бы оно ни было, — он прочел им первые три главы детективного романа, одолженного ему миссис Брэдли. Сама владелица книги, двигаясь рядом с его женой к храму Зевса Олимпийца, описывала путешествие с несколько иной точки зрения, отличной от той, что звучала за столом.

— Моя дорогая, он, видимо, с ума сошел! — воскликнула Мэри Хопкинсон. — Что же нам делать? Ты действительно считаешь, что Армстронг сделал эти идиотские снимки? Понимаешь, это все было бы не важно, если бы бедняжка Рудри не был так жестоко подставлен в той истории с Александром Карри и Аполлоном. Но после нее эти смехотворные фотографии его прикончат! Почему он вообще так сыграл на руку Армстронгу? Беатрис, придумай что-нибудь! Может быть, мы можем завладеть этими пластинками, или негативами, или как они там называются? Боже мой, если бы Диш был бывший взломщик, а не бывший моряк! Насколько сейчас это было бы полезнее!

— Главное, — сказала миссис Брэдли, — убедить Рудри не поддаваться на шантаж. Убедить его бросить вызов — пусть этот молодой человек публикует фотографии. А потом убедить его выдать всю эту историю за шутку. Это единственный выход, который я вижу из этого хаоса.

— За шутку? — в глубокой задумчивости переспросила Мэри Хопкинсон. — Ты думаешь, это можно было бы сделать? Жаль, что мы не знаем точно, что это за фотографии. Кроме того, сфотографировать Иакха он бы не мог. Он же и был Иакхом, ты говорила? Рудри его выбрал за то, что он похож на греческого бога! И так оно и есть, во многих смыслах.

— «Мы для богов — что для мальчишек мухи: нас мучить — им забава»[12], — кивнула миссис Брэдли. — А что до его безумия, я всерьез думаю, что оно излечилось страхом. И Александр Карри, когда я объяснила ему состояние Рудри, повел себя изумительно хорошо.

— Он когда-то был хорошим человеком. Рудри одно время был от него без ума. Ты правда думаешь, будто все поверят, что это была шутка, Беатрис? Не будут ли люди думать худшее?

— Что ты называешь худшим, дитя мое? Сообщи мне.

— Что фотографии были сделаны не для розыгрыша Александра Карри, а для обмана всего научного мира?

Миссис Брэдли про себя отметила, что Мэри Хопкинсон никогда не была глупой.

На следующее утро Гелерт встал с рассветом и на завтраке за семейным столом отсутствовал. Он пошел на улицу Гермеса, свернул оттуда в переулок и дошел до табачной лавки. В такую рань она еще не была открыта и не оглашала окрестность своим собранием граммофонных пластинок, как весь день после открытия. Гелерт готов был проклясть этот граммофон (и так и поступил) — потому что как-то утром, когда он проходил мимо, тут крутился отрывок из «Дон Жуана», и он остановился послушать. Поглядывая при этом на дочь хозяина, он сам влез в донжуанское приключение, из которого, как оказалось, не было иного выхода, кроме как заплатить выкуп.

Толкнув незапертую дверь, он вошел в лавку. Если не считать запаха чеснока, сообщавшего, что семья завтракает, иных признаков присутствия людей не было. Но чеснок был хорошим индикатором, и Гелерт, возвысив голос, позвал владельца.

— Аристид, вот я, — сказал он. — Так на чем мы договорились?

Грек развел руками и пожал плечами:

— Мы говорили — тридцать фунтов?

— Двадцать. Больше я не заплачу.

— Но моя дочь скомпрометирована! Ни один настоящий грек на ней женится. Она ваша.

— Черта с два, — ответил Гелерт с заметной досадой. — Ладно, я на ней женюсь и брошу ее. После Рождества я возвращаюсь в Англию.

— Очень, очень плохо, — грустно и вежливо сказал Аристид. — Сколько вы предлагаете? Минуту, дайте перевести в драхмы. Да, я на это соглашаюсь. Двадцать фунтов. Отдайте мне деньги, если можно, и я их пересчитаю.

— Не могу я их дать вам сейчас, тупица вы этакий. Я должен обналичить чек моей сестры.

— Так у вас денег нет?

— С собой нет. И в любом случае вы должны подписать опровержение, что мы будто бы провели ту ночь… были вынуждены провести вместе. Вот оно, я рисковать не буду. Вы подписываете вот здесь — видите? И я прямо сегодня вечером принесу вам деньги, как только чек обналичу.

— Я не собираюсь ждать и ничего не буду подписывать, — просто и прямо сказал Аристид, — пока не увижу ваши двадцать фунтов у меня на столе перед моими восхищенными глазами.

— Вы только не думайте, прохвост этакий, что я вас обманываю! — сказал Гелерт.

Лицо его вспыхнуло, побелели костяшки на тонких и твердых дрожащих руках.

— О нет, нет. Вы меня не обманываете, я этого не допускаю, — сказал Аристид, приятно улыбаясь. — Дайте мне деньги сейчас, я знаю, что они у вас. Разговоры о чеке — чушь. Зачем бы вы приходили, если у вас нет денег? Я не верю, что вы пришли бы.

Гелерт сунул левую руку в карман.

— А мистер Армстронг, мой родственник по жене, будет поддерживать мое дело, — спокойно предупредил Аристид. — Лучше вы дадите мне деньги и закроете мой рот.

— Но у меня нет гарантий, что это вам закроет рот! В этом смысл. Кажется, он до вас не доходит?

— Это да, — сочувственно согласился Аристид, — но я не должен ждать свои деньги до вечера. Я не буду подписывать никакие бумаги. Вы должны верить мне, понимаете?

Разговор велся на современном греческом. Медленно и трудно со стороны Гелерта и бегло и доброжелательно со стороны Аристида. Его дочь, услышав разговор мужчин, вошла в лавку. При виде Гелерта она пронзительно взвизгнула, метнулась к нему и очень сильно ударила его по лицу. Вслед за ней в лавку вошел человек, которого Гелерт не знал, но который оказался ее мужем. Гелерт осторожно потрогал горящую щеку.

— Вы поплатитесь, Аристид, за поведение вашей дочери по отношению ко мне, — сказал он возмущенно. — Я не стану мириться с подобным. Пойду в полицию и подам жалобу.

— В полицию! — завопил вошедший. — Что нам за дело до полиции? Они ничего не знают, ничего не видят, а что они знают и видят, того не понимают. В Афинах нет хорошей полиции. Нет хорошего правительства, нет хороших газет, ничего нет в Афинах хорошего.