Затем до меня долетел его крик.

Есть много способов умереть в космосе, и некоторые из них – благодаря безболезненности или быстроте – почти милосердны. Но смерть на корабле, попавшем под мощный и точный выстрел, вовсе не обязана быть милосердной. То, что достигло моего сознания через этот древний канал из чужеродных останков и неживой технологии, было чудовищной агонией, не сравнимой ни с чем, что я когда-либо испытывала в комнате костей. Я хотела выдернуть штекер из черепа, не дожидаясь, когда этот крик разорвет мою душу в клочья, но была недостаточно быстра. Я не была достаточно быстра и для того, чтобы сдернуть с головы нейронную корону и швырнуть ее в стену.

Крик все усиливался. И когда я почувствовала, что в моем мире больше нет ничего, кроме этого крика, и что он будет нарастать и множиться, пока не останется места для здравых мыслей, для моего собственного чувства бытия, для памяти о том, кем я была раньше или что привело меня к этому моменту, череп раскололся на две половины, и мигальная материя умерла в нем, как последние слабые проблески цивилизации. И Часко исчез.

Костяная тишина.

Вот что значит больше не иметь черепа. Комната костей из самого ценного места на корабле – третьего глаза, с помощью которого он получал и передавал информацию, способную вознести или уничтожить экипаж и его судьбу, – превратилась в объем бесполезной пустоты, в глазницу без зрака. Рядом с ней я старалась не задерживаться… и даже не помышляла о том, чтобы войти.

Когда череп сломался, показалось, что какая-то часть умирающего разума Часко просочилась в комнату костей. Такое чувство, что она там даже сейчас, утратившая тело, в которое могла бы вернуться. Я понимала, что это иррациональное ощущение, но от этого понимания оно не ослабевало. Я не решилась бы войти туда даже для того, чтобы убедиться, что череп и впрямь разрушен. К счастью, мне и не пришлось. Фура взяла эту задачу на себя, и хотя вряд ли ей нравилось находиться в комнате костей больше, чем мне, она тщательно проверила все входные гнезда, а потом сообщила, что череп совершенно бесполезен.

Если прежде нам желательно было действовать бесшумно, то теперь не осталось другого выбора. Мы ослепли. Оставался трещальник в катере, позволявший перехватывать весь гражданский и коммерческий информационный обмен Собрания, но ничего такого, что имело бы прямое отношение к нашему затруднительному положению, не могло передаваться этими средствами. У нас не было возможности выйти в эфир, не выдав своего местоположения, и даже подметалой пользоваться было бы слишком рискованно.

И мы бежали, бежали…

Мы снова повернули возле поглотителя, но в этот раз никто не кусал нас за пятки, и, когда мы ложились на новый курс, я уже была уверена, что погоня за нами невозможна.

И я не ошиблась. Мы бдительно несли вахту в обзорной рубке, и не было ни малейшей парусной вспышки. Впрочем, на самом деле только у катера был шанс нас догнать. Мы были быстры и темны, и хотя наши трюмы все еще полнились пистолями и другими сокровищами, поворот дался нам легко.

Мы долго плавали между мирами и шарльерами, и все, кроме наших новых товарищей, привыкли переносить томительные недели, когда заняться было почти нечем. По крайней мере, в полете между Грохотуном и Колесом Стриззарди хватало хлопот с маскировкой обводов нашего корабля, но эта работа была давно закончена и все, что у нас осталось, – однообразная будничная служба. Дежурства в обзорной рубке, тренировки с оружием, готовка и стирка, шитье и штопка, навигационные вычисления и перекрестные проверки, обучение и чтение. Надевай скафандр, снимай скафандр, повторяй до тех пор, пока не сможешь проделать это во сне. Мы ели, пили, спали, травили байки, играли в игры и старались лишний раз не мотать друг другу нервы. Но все равно оставалось слишком много свободных часов.

Конечно, первые две недели проходили немного необычно из-за новичков. Свыкнутся ли они, понравятся ли нам, понравимся ли мы им, станут ли они настоящими членами команды, а не временными пассажирами – вот с какими вопросами каждому из нас предстояло разобраться.

Я все думала о том, насколько было бы проще, если бы не мелкие, но мучительные сомнения. Меррикс – наименьшая из проблем, решила я, ведь нет никаких причин подозревать, что ее история – известная нам история – не до конца правдива. Совсем другое дело – ее отец.

Доктор Эддралдер очень основательно устроился в комнате доброты, расставил лекарства и медицинские снасти, и вообще он вел себя так, словно ему предстояла долгая и блестящая карьера на нашем корабле. И я не имела ничего против, поскольку нимало не сомневалась, что он очень дотошный, очень ответственный практик. Он вырвал Страмбли из когтей смерти, и через две недели после нашего бегства с Колеса Стриззарди она уже могла ходить, пусть и неуверенно, а также разделять с нами трапезы и самые легкие обязанности. Если бы я сама поранилась ножом призрачников и даже если бы со мной случилось нечто похуже, я бы с радостью вверила себя его заботам. Но у меня никак не получалось выкинуть из головы эту историю с Глиммери. Интересно, доктор признался бы нам однажды? Или понадеялся бы, что мы ничего не узнаем?

Ни у кого из нас не были чисты ни руки, ни совесть. Все мы совершали то, о чем сожалели после. Я однажды приставила нож к горлу родной сестры, а в другой раз едва не застрелила ее из волевого пистолета. Чтобы спастись и спасти меня, Фура нанесла отцу страшную рану, которая свела его в могилу. Я бы устала перечислять ее грехи. Но никто из нас не считал жестокость своим призванием, неотъемлемой частью своей личности. Я снова и снова напоминала себе: доктор Эддралдер совершал жестокие поступки, чтобы не были совершены еще более жестокие. И это успокаивало мою совесть на одну-две вахты, но не более того.

А еще с нами теперь Лагганвор, и это дилемма абсолютно иного рода. Когда я мысленно выстроила последовательность событий, все обрело смысл. Фура решила разыскать человека, который обладал интересующими ее сведениями. Этот человек найден, и он уже начал делиться информацией, которая должна привести нас к Скряге. Его история похожа на очень простую головоломку, с крупными деревянными фрагментами, которые складываются слишком легко. Все бы хорошо, если бы не лишние фрагменты. Фура нашла его почти сразу. В Колесе Стриззарди Лагганвор мог бы с легкостью затеряться, однако он попал в наши руки, как будто хотел быть найденным. В гостинице мы вели себя так, будто были готовы его убить, и почему же он не применил против нас свой пистолет? Почему, имея глаз-дрон, вообще допустил эту встречу?

Зачем человеку, сбежавшему от Босы Сеннен, возвращаться на ее бывший корабль? Даже если бы ему понадобилось срочно покинуть Колесо Стриззарди, разве мы не последняя команда в Собрании, которую выбрал бы любой здравомыслящий человек?

А как быть с тем, что Лагганвор сразу показался мне знакомым? Мы никогда прежде не встречались, у нас просто не было возможности пересечься. Лагганвор уже покинул корабль, когда я присоединилась к команде Босы.

Поместив эти назойливые мысли на одну чашу воображаемых весов, я складывала на другую детали, соответствующие его рассказу и означающие лишь одно: он был именно тем человеком, за которого себя выдавал. Его знания о корабле, от обводов корпуса до секретов Стеклянной Армиллы, – как может ими обладать тот, кто не провел достаточно много времени на борту «Рассекающей ночь»?