ней, как к хорошему и доброму другу, она платила ему взаимностью, была с ним откровенна, ценила его за организаторские способности.

Решили, что Алёшкин этим же вечером, забрав нескольких раненых, требующих срочной эвакуации, поедет в полевой госпиталь № 26, потребует там по записке начсанарма носилки, погрузит их в машину и к утру вернётся назад.

Дорога до станции Войбокало, где размещался госпиталь, шофёрам батальона была хорошо известна: там находились армейские склады, и они уже несколько раз туда ездили. Взять очередную полуторку, погрузить в неё трёх раненых, посадить в кузов двух санитаров, сесть самому рядом с шофёром — вот что требовалось сделать Борису. Это заняло у него немного времени.

Часов в десять вечера его машина стояла уже в очереди у сортировки госпиталя, где сосредоточилось некоторое количество машин с ранеными, ожидавших разгрузки. Санитаров в сортировке было очень мало, они носили раненых в операционно-перевязочный блок, расположенный в одноэтажном кирпичном здании — не то бывшей школе, не то какой-то мастерской. В машинах, доставивших раненых, кроме шофёров, да иногда одной дружинницы или медсестры, помочь было некому, поэтому приходилось терпеливо ждать своей очереди. Алёшкин, осмотрев сортировку, пришёл к выводу, что при таких темпах разгрузки он простоит здесь до утра. Он зашёл внутрь и, представившись, попросил медика в звании военфельдшера разгрузить его вне очереди, но тот, хотя и почтительно вытянулся, увидев в петлицах Бориса шпалу, помочь чем-либо не мог. Лишних людей для разгрузки не имелось.

Получив отказ от военфельдшера, Борис решил действовать самостоятельно. Он приказал своим санитарам немедленно выгрузить привезённых ими раненых и занести их в сортировку. Сам отправился в мрачноватое кирпичное строение с большими окнами (большею частью без стёкол), кое-где забитыми фанерой, а иногда и просто заткнутыми какими-то тряпками, а изнутри плотно закрытыми одеялами. В этом здании — операционном блоке где-то находился начальник госпиталя.

Когда Алёшкин зашёл сюда, он был поражён. В медсанбате таких картин он не видел, пожалуй, с Юкки-Ярви. Длинный широкий коридор здания был заставлен носилками в два ряда и скупо освещался двумя фонарями «летучая мышь». Большинство раненых, лежавших тут, было в очень тяжёлом состоянии. Санитары сортировки, внесшие новые носилки, молча ставили их на имевшееся у двери свободное место и быстро отправлялись за следующим раненым. На вновь прибывшего никто не обращал внимания. Где-то в другом конце коридора, подсвечивая себе электрическим фонариком, что-то рассматривал одетый в шинель врач, с ним рядом находились два санитара. Борис приблизился к ним и увидел, что у врача в петлицах две шпалы.

— Разрешите обратиться, военврач второго ранга, — вполголоса сказал он.

Тот выпрямился, осветил Алёшкина своим фонариком и спросил:

— В чём дело?

— Простите, не вы ли будете начальником полевого госпиталя № 26? — как можно вежливее спросил Борис.

— Да, я. Что вам нужно? Говорите быстрее, — грубовато бросил тот. — Вы не хирург ли, случайно? — спросил он более заинтересовано.

— Хирург-то я хирург, но прибыл к вам по другому делу. Вот записка от начсанарма.

Военврач при упоминании начсанарма немного покривился, взял записку из рук Алёшкина и предложил:

— Пройдём в предоперационную, прочту там, здесь темновато.

Они пошли в конец коридора, где сквозь неплотно прикрытую дверь пробивался тоненький лучик света. В предоперационной большой комнате горела электрическая лампочка, стоял стол, несколько стульев и три кушетки, на которые перекладывали раненых с носилок, чтобы раздеть и нести в операционную. Около них хлопотали сёстры и санитары в довольно-таки грязных халатах. Из операционной раздался голос усталого человека:

— Забирайте раненого и давайте следующего.

Сейчас же два санитара подхватили носилки, с уже раздетым и лежащим на простыне бойцом, понесли его в операционную. Вскоре они вернулись и внесли на носилках другого, только что прооперированного. Тот ещё спал (операция делалась под общим наркозом), он был совершенно голый, частью завёрнутый в простыню, из-под которой выглядывал бинт, закрывавший весь живот. Санитары укрыли его с головой одеялом, сложили ему в ноги обмундирование и обувь и вынесли его в противоположную дверь.

Всё это Борис рассмотрел, пока начальник госпиталя читал письмо начсанарма. Закончив, он взглянул на Бориса и раздражённо произнёс:

— Смотрите-смотрите! «Вот так не надо работать», — говорит начсанарм, а что я могу сделать? Что?! — уже сердито воскликнул он, обращаясь к Борису. — У меня всего три хирурга, которые могут в животах копаться, а их, — махнул он рукой на коридор, — вон сколько, и всё везут и везут. Люди же не машины — два работают, один свалился, надо дать отдохнуть. А ведь это же живот! Чтобы его прооперировать, время надо, а Брюлин всё «завтраками» кормит: «Пришлю, пришлю», — говорит. А кого он прислал? Двух девиц, которые никогда скальпеля в руках не держали. Я сам бы помогать взялся, да тоже в хирургии ни бельмеса не смыслю. Вот, делаю что могу, хожу по коридору, да тех, которые уже умерли, так и не дождавшись своей очереди на операцию, а некоторые ждут её уже часов по 12, приказываю в морг унести. Вот так-то, а вы тут о каких-то носилках хлопочете! У меня люди умирают, а им носилки дороги…

С этими словами начальник госпиталя — при свете Алёшкин увидел, что это был уже немолодой человек, с седыми висками, с набрякшими мешками под глазами, с седой щетиной на подбородке и щеках — устало сел на один из стульев и закурил.

— Нет у меня никаких носилок! — сердито сказал он.

Затем вдруг совершенно переменив тон, спросил:

— А вы на самом деле хирург? И полостные операции делаете?

— Делаю, — невольно ответил Борис.

— Так, слушайте, голубчик, — уже просительно заговорил начальник госпиталя, — вставайте-ка к столу, до утра поработаете, а я тем временем прикажу вам носилки подыскать. 50 не 50, а штук 20 наскребём. А вы и нам поможете и себе лишнюю практику заработаете, а?

Алёшкин понял, что если он только поддастся на эти уговоры, то встав за стол, уже не сможет уйти из операционной, пока не будет прооперирован последний раненый, или пока он не свалится совсем, или пока его кто-нибудь не сменит. По-человечески ему очень хотелось сбросить шинель, надеть халат и немедленно приступить к работе. Заметив его колебания, начальник госпиталя чуть ли не радостно воскликнул:

— Так вы согласны? Вот это здорово! Мария Ивановна, — крикнул он, по-видимому, старшей сестре, выходившей из операционной, — халат доктору!

Но Борис вовремя опомнился: утром он должен был заступить на дежурство у себя. Поскольку начсанарм отдал распоряжение, чтобы всех раненых оперировать в медсанбате, то получается, что он как бы дезертирует из своего батальона и, задержавшись здесь, может причинить