повар московского ресторана «Савой» Ю. И. Попов. Юрий Илларионович отличался не только умением отлично готовить самые простые блюда, но и неистощимой выдумкой, позволявшей ему даже из простых продуктов готовить самые удивительные кушанья.

Ещё в кольце блокады, имея мизерную норму продуктов, он умудрялся кулинарить так, что его брандахлысты (здесь — слишком простые, незамысловатые блюда. Прим. ред.) обладали приятным вкусом. Правда, тогда это мало кто замечал, всё съедалось мгновенно, кроме того, большая часть медсанбатовцев разбавляла эти супы до нужных им объёмов водой. Теперь же, на внешней стороне блокады, когда в его распоряжении появилось достаточно разнообразных продуктов, в том числе таких, как яичный порошок, сухое молоко, мука, мясо, рыба, консервы, различные крупы, овощи и необходимые специи, он был рад готовить прямо-таки изысканные блюда. Получив задание накормить как следует прибывших гостей, Попов, конечно, постарался. Разместить артистов решили в сортировке, но так как женщин среди них было всего две — сама Шульженко и аккордеонистка, то женщины-врачи пригласили их в свою комнату. Гостьи с удовольствием приняли их приглашение.

За несколько часов до отъезда из медсанбата Шульженко переговорила со своими партнёрами, и они решили в благодарность за тёплый приём и заботливость сделать для личного состава батальона, выздоравливающих и раненых небольшой сюрприз — дать маленький концерт. Когда Клавдия Ивановна сообщила об этом комиссару медсанбата, и тот объявил по батальону. Все очень обрадовались, давно уже здесь не было никаких развлечений, а тут вдруг такое событие!

Концерт проводили в эвакопалатке, где в это время находилось всего двое раненых. Народу набилось в палатку столько, что зрители могли только стоять, тесно прижавшись друг к другу, а для артистов оставался лишь свободный пятачок. Они находились от зрителей в двух-трёх шагах, но это никого не смущало, все остались довольны.

Артисты были одеты кто во что. Сама Клавдия Ивановна — в ватной телогрейке, солдатских ватных штанах, валенках, с шапкой-ушанкой на голове — совсем не походила на ту красивую артистку, какой её видели раньше. Внешний вид труппы, как видите, был совсем не артистическим, тем не менее, каждое выступление сопровождалось такими аплодисментами, что стены палатки ходили ходуном. Особенно тепло и восторженно принимали саму К. И. Шульженко. При расставании она говорила, что более приятного выступления и более тёплой встречи со стороны зрителей в её жизни ещё не было.

Несмотря на всю необычность обстановки, Борису концерт очень понравился. Глубоко лирические песни, исполняемые Шульженко, её мягкий, волнующий голос, высокий артистизм волновали сердца всех, кто её слушал. Пожалуй, именно после этого концерта Клавдия Ивановна Шульженко стала у Бориса любимой артисткой эстрады. Он ещё много раз слышал её, но концерт в медсанбатовской палатке ДПМ оставил самое глубокое впечатление.

* * *

Ещё на предыдущей стоянке следователь Цейтлин был отозван для работы в прокуратуре дивизии, а расследование случаев членовредительства и приведение приговоров трибунала в исполнение поручили следователю особого отдела дивизии по фамилии Осиновский. Этот молодой лейтенант НКВД с рыжеватыми волосами и сухеньким острым лицом чем-то удивительно напоминал лисицу. Характер у него был довольно неприятный: он быстро выходил из себя, а, обидевшись на кого-нибудь, готов был жестоко мстить. Сангородский прозвал его Злым Рейнеке-лисом.

Надо сказать, что в отношении подозреваемых, которых Осиновскому приходилось допрашивать, он применял, с точки зрения Алёшкина, Сангородского и комиссара медсанбата, иногда бывших очевидцами допросов, такие методы, которые для советского следователя были недопустимы. Он не только кричал на допрашиваемых, ругая их площадной бранью, грозя им поминутно оружием, но иногда и бил их. Для него каждый подозреваемый уже являлся виновным.

Особенно отвратительным казалось это людям, бывшим свидетелями предыдущих допросов, проводимых Цейтлиным. Тот, почти никогда не повышая голоса на допрашиваемых, так умело ставил вопросы, так незаметно для обвиняемых загонял их в тупик, что, в конце концов, им ничего не оставалось, как признаться в совершённом преступлении. Сравнительно быстро он устанавливал и ошибки в подозрениях и немедленно освобождал задержанных.

У Осиновского бывало наоборот: не обладая опытом и умом Цейтлина, он часто не мог добиться признания, несмотря на всю свою ругань и побои, даже в случаях совершенно очевидных. Правда, трибунал выносил суровые, часто смертные приговоры, даже и без признания вины, основываясь только на заключении врачей. Узнав об этом, врачи, и прежде всего Бегинсон, Дурков, Картавцев и другие, категорически отказались давать заключения о самострелах, саморубах и прочих членовредителях, не желая брать ответственность за жизнь человека на себя, как говорили они. Вся тяжесть этой неблагодарной работы свалилась на Бориса Алёшкина и Сангородского. В каждом сомнительном случае хирурги направляли раненых к ним, и именно эти два врача, проконсультировавшись, должны были дать соответствующее заключение. Эта работа отнимала много времени, а главное, требовала большого напряжения нервов. Именно по их просьбе комиссар медсанбата Подгурский доложил о методах Осиновского в политотдел дивизии, Особый отдел отозвал его и потребовал от трибунала направления в медсанбат Цейтлина.

Между прочим, покидая блокадный Ленинград, Осиновский, выезжая вместе с медсанбатом, попросил Перова принять в батальон и зачислить в качестве дружинницы его невесту, проживавшую в Ленинграде, которая была, по его словам, в очень бедственном положении. Звали эту девушку Аня Соколова. Осиновский привёз её в день выезда батальона с последнего места дислокации. Эта высокая, стройная, белокурая девушка, с светло-серыми глазами и тёмными бровями, с красивым тонким носом и изящно очерченным ртом, как все ленинградки того времени, была невероятно худа, с каким-то мертвенно-бледным цветом лица. Получив по прибытии в медсанбат кусок сухаря, она съела его с такой откровенной жадностью, что сразу было видно, эта девушка давно и сильно голодает. Чем-то она очень понравилась операционной сестре Шуйской, и та упросила командира роты Алёшкина взять Соколову в медроту в операционный взвод. Свою просьбу она обосновывала тем, что Аня, окончившая в 1941 году среднюю школу, легко может выучиться на медсестру. Перевязочных медсестёр не хватало, и Борис согласился, получил разрешение Перова и зачислил её в роту.

Девушка оказалась действительно толковой и понятливой. Кроме того, на неё совершенно не действовал вид крови, и почти с первых же дней она здорово помогала в операционной и перевязочной. Вскоре Соколова поправилась, окрепла, на лице её заиграл румянец, только серые глаза временами грустно затуманивались. Все приписывали это переживаниям о матери, оставшейся в Ленинграде. А в последнее время Аня и вовсе загрустила. Её настроение не прошло незамеченным для многих, и в первую очередь для её подруг, в том числе и Шуйской. В конце концов, Кате удалось выпытать у новенькой причину её подавленного состояния.