Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Начала и концы принадлежат Тебе, Господи, мой лишь промежуток между ними – жизнь. Я блуждал во тьме и не находил себя. В Тебе, Господи, ясность, и дом Твой – свет. Короткий промежуток – и все свершится, и тогда ничтожна станет всякая борьба, и я омоюсь водами жизни и буду беседовать с Иисусом во веки веков401.
12 июня, ровно через восемь лет (без одной недели) после отъезда из Нью-Йорка, Бонхёффер возвратился в этот огромный город, главную гавань Америки. Многое изменилось и в нем самом, и в Нью-Йорке. Линия небоскребов уже не приветствовала его ухмылкой, как в прошлый раз, не похвасталась новыми зубиками: строительная лихорадка, неиссякаемая энергия, бродильные дрожжи ушли вместе с эпохой джаза. Тогда Великая депрессия только начиналась – теперь сказывались десять тощих лет.
В порту Бонхёффера встретил преподобный Мэси из Федерального совета церквей и проводил его в гостиницу Парксайд. На следующее утро, во вторник, Дитрих завтракал с Генри Лейпером. «Он зашел за мной и чрезвычайно любезно меня приветствовал. Первые наметки будущего. Я выдвигаю основное условие: за какую работу я ни взялся бы, самое позднее через год я намерен вернуться. Удивление. Но для меня ясно, что нужно будет вернуться»402.
Он еще и полного дня не провел в Нью-Йорке, но ему уже не по себе и он сразу заговаривает о возвращении. Лейпер был уверен, что Бонхёффер приехал надолго, он даже несколько растерялся: что не так? В тот день, сделав несколько телефонных звонков, Бонхёффер дошел до «Юниона» и поднялся в так называемую «комнату пророка», гостевые апартаменты, расположенные непосредственно над главным входом в здание семинарии. Восточные окна этого просторного помещения с высокими потолками и деревянными панелями выходили на Бродвей и 121-ю стрит, а западные «имели прекрасный вид на внутренний двор»403. Размещение в «комнате пророка» означало, что Бонхёффера принимают по высшему разряду. Руководитель семинарии, доктор Коффин, оказал ему еще большую честь: в тот день они встретились в четыре часа на Центральном вокзале и поехали в загородное имение Коффина в Беркшире, у границы со штатом Массачусетс.
Генри Слоан Коффин был воплощением либерализма Новой Англии. В Йеле он состоял членом престижнейшего общества «Череп и кости», а по окончании университета сделался в 1910 году пастором не менее престижной церкви на Мэдисон-авеню. Когда в 1926 году Коффин стал президентом «Юниона», журнал Time посвятил ему передовицу404. Коффину запомнился двадцатичетырехлетний Дитрих Бонхёффер, каким он был в 1930 году – блестящий слоуновский стипендиат, защитивший докторскую в Берлинском университете. Молодой человек весьма серьезно относился к Библии и к самому себе и превозносил Барта и Лютера – но тот Бонхёффер, с которым Коффин заново знакомился в 1939 году, казался другим человеком. Он привез в высшей степени хвалебную рекомендацию от Нибура с тревожным (и полностью соответствующим истине) предупреждением: если «Юнион» не приютит у себя собрата, скорее всего, место Дитриху найдется в гитлеровском застенке. При всем своем неколебимом богословском либерализме, Коффин с уважением относился к бартианству Бонхёффера.
За два с половиной часа в поезде аристократичный американец без малого шестидесяти лет и тридцатитрехлетний немец из столь же древнего семейства успели обсудить положение Церкви в США. Даже во время этого разговора мыслями Бонхёффер все время возвращался домой, все тревожился о том, что там происходит, все думал, надолго ли останется в Штатах и следовало ли ему вообще приезжать сюда. Но он великолепно умел сдерживать эмоции и не обнаружил своих переживаний перед гостеприимным хозяином ни в дороге, ни в те три дня, что провел с Коффинами в их усадьбе. Лишь дневник передает нам эти тревоги:
...
13 июня 1939. Усадьба в Лейквилле, штат Коннектикут, в горной местности; растительность пышная, зеленая. По вечерам в саду тысячи светлячков, словно летучий огонь. Никогда прежде такого не видел. Фантастическое зрелище. Дружественный и «неформальный» прием. Недостает лишь Германии, братьев. Первые часы одиночества тяжелы. Не понимаю, зачем я здесь, разумное ли это было решение, полезен ли будет результат. Перед сном – чтение и мысли о работе дома. Я здесь уже почти две недели и не знаю, что происходит там. Трудно с этим смириться405.
14 июня 1939. Завтрак на веранде в восемь. Ночью шел дождь. Все чисто и свежо. Затем молитвы. Короткая молитва едва не вызвала у меня слезы – вся семья опустилась на колени и молилась за наших братьев в Германии. Затем чтение, писание, прогулка, во время которой разнесли приглашения на вечер. Вечером примерно две дюжины пасторов и учителей с женами и друзьями. Очень дружеский беспредметный разговор406.
15 июня 1939 . Со вчерашнего вечера я не переставая думал о Германии. Не представлял себе возможным, чтобы в моем возрасте, после стольких поездок за границу, можно было испытывать подобную ностальгию. Великолепная сама по себе автомобильная поездка к знакомой в горы сделалась из-за этого почти невыносимой. Мы сидели более часа и болтали, вовсе не глупо, но на темы, оставлявшие меня совершенно равнодушным – можно ли получить хорошее музыкальное образование в Нью-Йорке, вообще об учебе детей, а я думал, с какой пользой мог бы провести этот же час в Германии. Я рад был бы сесть на ближайший пароход и вернуться домой. Бездеятельность, вернее, деятельность в неважных вещах, совершенно невыносима, когда думаешь о братьях и о том, сколь драгоценно это время. Вновь наваливается бремя вины за ложное решение и почти сокрушает. Я был в отчаянии407».
Разрываясь между отвращением к пустым словам и глубоко укоренившимся уважением к этике, Бонхёффер и впрямь пребывал в растрепанных чувствах. Вернувшись после любезной и бесплодной беседы с этой знакомой, он попытался раствориться в работе, но его оторвало новое приглашение – проехаться в горы Массачусетса. Он принял и это приглашение, хотя упрекал себя за такую досужесть: «Я все еще не обрел покоя для чтения Библии и молитвы»408. Поездка, однако, вышла прекрасная. Проехав по длинной окаймленной лавровыми деревьями дороге, они добрались до пейзажа, оживившего в памяти Бонхёффера Фридрихсбрунн. И все же давило, не становилось легче бремя мыслей о Германии и об отъезде.
Вечером они съездили в кинотеатр. Смотрели «Хуареса», историческую драму с Бетт Дэвис и Полом Муни. Если Бонхёффер надеялся отвлечься, растворившись в другой эпохе, надежды его не оправдались. Муни играл Бенито Хуареса, благородного, демократически избранного президента Мексики, которому противостоял Наполеон III (Клод Рейнс), циничный диктатор, решивший выкроить себе империю за морем. Между ними оказался зажат юный идеалист Максимилиан I из династии Габсбургов: Франция хитростью вынудила его сделаться правителем Мексики, но его искренняя преданность новым подданным служила трогательным образцом истинно благородной монархии. Фильм достаточно педантично исследовал проблемы легитимного правления, и основные его темы на удивление совпадали с проблемами, над которыми бился в те дни Бонхёффер.
В дневнике Бонхёффер ограничился оценкой «хороший фильм»409, но оставшись, наконец, один в своей комнате, он писал в тот вечер Лейперу, упорно подчеркивая решение вернуться в Германию «самое позднее через год» и приводя подробные объяснения, – очевидно, извиняясь за то, что вызвал у Лейпера неверные ожидания на свой счет. Наконец, он обрел мир в Писании, в которое жаждал погрузиться весь день: «Как рад был я приступить вечером к чтению и наткнуться на стих «Сердце мое возрадуется о спасении Твоем» (Пс 12:6)»410.
