Фрэнсис безвылазно сидел в своём номере. С собой у него было две купленные в дороге кассеты, одна из них — I’m Your Man. «Было лето, стояла ясная солнечная погода, но я задёрнул все занавески, и в моей маленькой комнате было очень темно, практически черно, и я слушал I’m Your Man на своём портативном магнитофоне. Три дня подряд я слушал только эту кассету, снова и снова. У меня было подходящее эмоциональное состояние — мне было одиноко, досадно, скучно, просто всё сразу, я был один в этом пустом отеле на краю вселенной — и я врубился в эту музыку. Этот голос, эти простенькие клавиши «Касио», этот как бы насыщенный, но просторный искусственный [звуковой] ландшафт, который обрамляет песни на этом альбоме, — все свойства [Коэна] были доведены до предела: всё сексуальное в нём стало экстрасексуальным, всё смешное стало экстрасмешным, всё серьёзное — экстрасерьёзным. Я зафанател».

Ник Кейв тоже был фанатом Коэна, но уже давно. Он впервые услышал музыку Леонарда подростком, когда жил в маленьком городке в Австралии и его подружка заставляла его сидеть вместе у неё в комнате и слушать Songs of Love and Hate. Многие мужчины именно так услышали ранние альбомы Леонарда. «Я никогда не слышал ничего подобного, — говорит Кейв. — Это до сих пор один из краеугольных альбомов, полностью изменивших моё представление о музыке, которую я хотел делать. Это был первый альбом, который показал мне, как можно взять мрачный, полный самобичевания взгляд на мир из европейской поэзии и литературы, которую мы тогда читали, и сочетать его с рок-звучанием. Когда мы с The Bad Seeds записали свой первый альбом, первым же треком на нём был наш кавер на «Avalanche» — даже ещё более беспросветный, чем оригинал, — чтобы задать настроение». Когда через семь лет после дебютного альбома The Bad Seeds к Кейву обратились из Les Inrockuptibles с предложением принять участие в трибьюте, он отказался; он ненавидел альбомы-трибьюты и «не мог себе представить ничего хуже. А потом случилось вот что: мы пошли в паб, просидели там до вечера, вернулись на студию в изрядном подпитии и просто начали играть «Tower of Song». Мы играли её нон-стоп почти три часа, то в одном стиле, то в другом — в самых разных стилях, какие только были в истории, просто развлекались, а потом забыли об этом. Кто-то нашёл эту запись и сделал монтаж, и получилось неплохо — по крайней мере, в этом было какое-то чувство юмора. Получилась очень долбанутая версия этой песни». Эту запись включили в трибьют.

Альбом I’m Your Fan («Я ваш фанат») вышел в ноябре 1991 года; в него вошло восемнадцать песен Коэна в исполнении таких артистов, как Pixies («I Can’t Forget»), R.E.M. («First We Take Manhattan»), James («So Long, Marianne»), Ллойд Коул («Chelsea Hotel») и Иэн Маккаллок («Hey, That’s No Way to Say Goodbye»). Самый старший из участников трибьюта, сооснователь The Velvet Underground Джон Кейл, стал первым серьёзным артистом, сделавшим кавер на «Hallelujah»; в NME его версию назвали «записью изумительной, необузданной красоты». Леонарда альбом ужасно порадовал. Ему всё равно, если его книгам суждено собирать пыль, «но у песен есть некая безотлагательность, и если их никто не поёт, их как бы и нет» [10]. Всем, говорил он, нужно какое-то поощрение, и если ты продержишься достаточно долго, то рано или поздно это непременно произойдёт, — и вот пришёл час Леонарда. В том же году его включили в Музыкальный зал славы Канады. В своей благодарственной речи он сказал: «Если бы мне уделили подобное внимание в двадцать шесть лет, это вскружило бы мне голову. В тридцать шесть это стало бы для меня подтверждением рейса по духовно весьма нездоровому маршруту. В сорок шесть меня бы словно ткнули носом в мои иссякающие силы, что спровоцировало бы меня на побег под каким-нибудь сомнительным предлогом. Но в пятьдесят шесть — чёрт возьми, я только набираю обороты, и всё это идёт мне исключительно на пользу» [11]. Хорошо, что так: в октябре соотечественники оказали Леонарду ещё большую честь, сделав его офицером Ордена Канады.

Возможно, из чувства равновесия Леонард принял приглашение Хэла Уиллнера принять участие в записи трибьюта великому джазовому композитору и контрабасисту Чарльзу Мингусу, Weird Nightmare. «Как-то вечером я пришёл к нему домой в Лос-Анджелесе, прихватив с собой пачку стихов Мингуса, — рассказывает Уиллнер, — и он выбрал понравившуюся ему строфу из стихотворения «Chill of Death» («Смертельный озноб»). У меня был с собой DAT-рекордер, и он, сидя за столом, полчаса снова и снова читал стихотворение в микрофон. В это время ему позвонили, и он, не прекращая читать, снял трубку. Звонивший спросил:

- Леонард, что ты делаешь?

- Я — человек, читающий «Смертельный озноб».

Это тоже вошло в альбом».

* * *

В марте 1992 года Ребекка была приглашена на церемонию вручения «Оскаров». Сопровождавший её по красной дорожке безукоризненно одетый джентльмен был не кто иной, как Леонард Коэн. Камеры журналистов зудели неотвязно, как комары, и фотографии Ребекки с Леонардом попали в несколько таблоидов. «В одном английском журнале наши фотографии напечатали с подписью «Красавица и чудовище», — вспоминает Ребекка. Было нехорошо с их стороны называть её чудовищем. Вспоминаются заголовки, сопровождавшие фотографии Сержа Генсбура со своими знаменитыми любовницами — Бардо, Греко, Биркин. Но Леонард, в отличие от Генсбура, всегда как мог уклонялся от подобного внимания. «Оскаровская церемония, наверное, и правда была последним местом, где следовало бы искать Леонарда Коэна, — говорит Ребекка. — Я попросила его пойти со мной, потому что меня пригласили, а мы в то время были парой, и он просто сказал: «О’кей». Он не стал радоваться или, наоборот, кривиться, как обычно делают мужчины, он просто принял приглашение. Нельзя сказать, что он с нетерпением ждал этого вечера, но он не захотел отказаться и оставить меня одну. Думаю, что Леонард, как и я, живёт в настоящем моменте вместе со своим партнёром — с живым человеком, а не со своим представлением о том, каким этот человек должен быть. В реальности мы были просто два человека — неважно, что я играю в кино, а Леонард пишет знаменитые песни».

Леонард работал не только у себя дома, но и дома у Ребекки, на её синтезаторе. Она особенно хорошо запомнила две песни. Одна называлась «A Thousand Kisses Deep», и Леонард всё переделывал и переделывал её заново, «как художник, который закрашивает первую картину, которая тебе очень нравилась, и поверх неё пишет совершенно новую картину, а поверх неё — ещё одну совершенно новую картину, и десять лет спустя эта песня существует на диске11441, и в ней не осталось ни одной ноты и ни одного слова, которые я помню с тех пор, как услышала песню впервые». Вторая песня называлась «Anthem». «Он застрял на этой песне. Однажды он сидел у моего синтезатора и опять сыграл её — я её к тому моменту слышала уже миллион раз, — и вдруг я сказала: «Вот так и оставь, оставь эти слова, сейчас эта песня готова». И снова он бросил на меня свой скептический взгляд; наверное, я почему-то будила в нём это чувство. Он сказал: «А знаешь — спродюсируй эту песню. Кажется, ты и правда знаешь, какой она должна быть, я думаю, что ты должна спродюсировать её вместе со мной». И вот так он назначил меня на эту роль, что было ужасно лестно и удивительно. Но я и в самом деле чувствовала, что знаю эту песню, — кстати, как раз перед нашим интервью я послушала её снова, и у меня до сих пор наворачиваются слёзы на глаза. Она действует так же сильно, как «Auld Lang Syne»11451, она бессмертна, она просто закрывает свою тему, и в его голосе здесь — та же горячая искренность, которую ты слышишь, когда разговариваешь с ним; здесь есть ощущение его личности. Он здесь присутствует целиком, в полной мере, с состраданием к обделённым и с настоящим состраданием и пониманием врага — а ведь это так нелегко даётся».