Курины, а также Кальв Глина, сын Ивара Кочерыжки. Я говорю, что за это он должен быть объявлен вне закона, как это бывало в старые времена до Переселения. Я говорю, что он должен быть объявлен вне закона и изгнан из общины, и никто не должен давать ему пищу, указывать путь и оказывать какую-нибудь помощь. Я говорю, что он должен лишиться всего добра из того, что причитается ему по закону из добра Ульва, и треть его должна отойти мне, а две трети — людям с Уступов, как добро объявленного вне закона. Я объявляю об этом Суду Старейшин. Я объявляю об этом по закону. Я объявляю об этом с Помоста Закона так, чтобы все слышали. Я объявляю, что Гуннар, сын Ульва, должен быть судим этой зимой и объявлен вне закона навсегда, навечно и до конца времен. Я объявляю о тяжбе моей, а также о тяжбе, которую передали мне по закону Вагн Курица и Ивар Кочерыжка.

Тут на Холме тингов поднялся сильный шум, потому что говорил Торд хорошо и складно. Он добавил:

— Если бы даже не погиб мой сын Офейг по вине сына Ульва, я потребовал бы этого наказания.

— Уж очень ты суров, Седоволосый, как я погляжу, — сказал Ульв Сопун и ухмыльнулся, но на лбу у него выступил пот, а щеки покрылись красными пятнами. Это было необычно. Гуннар молчал, закусив губу. Транд Брюхо и Грим Шишка стояли, как ни в чем не бывало.

Тут родичи Ульва, а также иные из сородичей Эйрика Пиволюба и Энунда Косолапого, Ульвовых сватов, громко закричали, что закон этот так стар, что уже потерял силу, и что пусть Ульв Сопун вместо своего сына Гуннара заплатит виру за каждого погибшего, потому что у Гуннара еще нет своего хозяйства. Они кричали, что так всегда бывало, когда по чьей-то вине умирал человек. Они кричали также, что они, мол, войдут в долю, потому что тройная вира будет слишком тяжела даже для такого богатого человека, как Ульв. Поговаривают, что иные из тех, кто кричал громче всех, не прочь были бы разделить с Ульвом виру только для того, чтобы он был им чем-то обязан. Закричали тут на них Тордовы родичи, и шум у них поднялся великий.

Тогда Бруси законоговоритель промолвил:

— Никто не отменял закон, установленный предками. Да только кто возьмется соблюдать его? Вижу я, Торд, что ты хочешь безнаказанно убить Гуннара, как поступали с объявленными вне закона в старину. Кто же, кроме тебя, пойдет на такое!

Тут Торд Седоволосый говорит, что сердце его горит на виновника гибели его сына и что он сам готов исполнить закон, если только достанет у него сил, а если у него самого сил не достанет, то, мол, помогут его родичи. Торд пришел в ярость, когда увидел, что Бруси Разгребала колеблется, принимать его сторону или нет. А говорят, что Бруси не решался присоединиться к обвинению столь тяжкому, потому что считал, что тогда немирье большое начнется в Земном Круге, ведь вряд ли простит Ульв, муж могущественный, преднамеренное убийство и поношение своего сына Торду. А недостатка в друзьях не было ни у того, ни у другого.

Торд Седоволосый закричал:

— Пусть Гуннар, бродяга, ответит сполна за дерзкое свое любопытство и непутевость!

Тут выступил вперед Гуннар, сын Ульва, — а он до этого все помалкивал, — и говорит:

— Спасибо, Торд, за имя, которое ты мне дал. Пусть с этих пор так меня и зовут — Гуннар Бродяга. Но раз нарек ты меня, хавдинг, новым именем, то попрошу я у тебя кое-что в подарок.

Рассказывают, что Гуннар с такой почтительностью обратился к Торду не из желания подольститься, а из уважения к нему и из сочувствия к его горю. А надо сказать, что в старину был обычай, согласно которому тот, кто давал имя кому-нибудь, должен был подарить что-нибудь тому, кто получал имя. Многим бондам понравилось то, с каким уважением говорил Гуннар с Тордом, но иные сочли его просьбу о подарке хитростью. И потом стало ясно, что они не ошиблись.

Гуннар говорит:

— Вижу я, что нелегко вам, старейшины, вам, свидетели, и вам, свободные общинники, решить спор обо мне. Но как бы вы не решили, сам я себя виноватым не считаю. Вот слышал я, что за год до моего Рождения шестеро охотников отправились на Восточный Бугор за птичьими яйцами. Там, в горах, застиг их обвал, и покалечились они так, что умерли все до одного. Но разве требовали родичи погибших виру с родичей того, кто предложил им всем пойти на промысел? Вижу я, что не смерть моих товарищей вас печалит, как печалит меня. Вижу я, что Необычного боитесь вы. Когда наши предки плыли в чужие страны, они стремились не только за прибытком, но и необычного хотели они. Они плыли из Северного Пути в Ледовую Страну на больших боевых кораблях. Они брали с собой всех домочадцев и работников, рабов и скот, лошадей и бревна, из которых были сложены родовые капища. И я знаю, какой ветер надувал их паруса. Потому что, уплывая от родной земли, они уплывали от рабства и неволи. Все вы знаете, о чем рассказывают саги. Могущество конунгов росло, и немало дружинников и свободных бондов погибло в их распрях. Но когда появился в стране большой конунг по прозвищу Косматый, то ни один из знатнейших людей уже не обладал никакой властью, если его не наделял властью конунг. И многим могущественным и гордым мужам была предуготована одна судьба — не получать виру за родичей, а самим превратиться в податных людей. И мало им было радости стать рабами конунга Косматого и выпрашивать себе то, чем раньше они владели как хозяева. И многие из них уплыли в Ледовую Страну, а некоторые — те, кто стал нашими предками, — попали сюда, в Круг Земной. И я думаю, что и в Северном Пути, и в Ледовой Стране мало кто поверил в то, что рассказали оставшимся живые корабли, если, конечно, правда то, что рассказывает Свейн Годи, — вряд ли кто поверил, что асы дали нам благоденствие. Сдается мне, что теперь мы стали податными людьми асов, потому что чаще всего только они управляют нашими помыслами и делами, вмешиваются в наши сны и даже назначают, с кем породниться. Гордыми были наши предки, наша же гордость ныне — на грядке с клубнями, наша честь