— Я не за виски пришел, Куттан. Я пришел повидаться с тобой.

— Я очень благодарен вам. Вы у нас отобедаете?

— Боюсь, что нет. У меня нет времени, чтобы оценить твои восхитительные кушанья, да и, боюсь, аппетита в настоящий момент тоже нет.

— Вы были больны?

— Теперь уже все в порядке. Куттан, ты человек занятой, я не имею права отрывать тебя от твоих обязанностей. — Он протянул ему руку. — Прощай, старина.

Они пожали друг другу руки. А потом Куттан отступил назад и, сложив ладони вместе, почтительно, с большим чувством поклонился по восточному обычаю.

— Да хранит вас Бог, капитан Каллендер.

Когда он ушел, Гас сел на свое место и поглядел на бутылку виски.

— Придется раздобыть какой-нибудь пакет или корзинку. Не понесу же я ее на борт «Ориона» на глазах у всех.

— Мы что-нибудь найдем, — пообещала Джудит. — Привезешь это виски с собой в Шотландию.

— Уголь в Ньюкасл[29].

— Что будет, когда ты вернешься домой?

— Точно не знаю. Доложусь в полковом штабе в Абердине. Пройду, видимо, медицинское обследование. Потом — отпуск,

— Ты был очень болен?

— Не более, чем остальные. Авитаминоз, дизентерия, кожные язвы и нарывы, плеврит, малярия, холера. По приблизительным подсчетам, умерло шестнадцать тысяч британцев. Те, кто сошел сегодня на берег, — это лишь треть от общего числа пассажиров «Ориона»; остальные слишком слабы и были вынуждены остаться.

— Ты не хочешь рассказать? — О чем?

— О Сингапуре, о том, как все началось. Я получила тогда письмо от мамы, последнее письмо… Но оно ничего, в сущности, мне не сказало, у меня осталось только впечатление хаоса и смятения.

— Именно так все и было. Через день после нападения на Перл-Харбор японцы вторглись в Малайю. Гордонцы заняли оборону на побережье, но в начале января нас оттянули в глубь страны, и мы соединились с австралийской бригадой. К февралю мы отошли назад на остров Сингапур. Кампания была обречена на провал, у нас не было поддержки с воздуха, имелось всего лишь около ста пятидесяти самолетов — основные силы ВВС находились в Северной Африке. И потом эти беженцы. Все буквально кишело ими. Нас в качестве арьергарда послали на Дамбу. Мы удерживали позицию в течение трех-четырех дней, причем с одними только винтовками — снаряды кончились тут же. Поговаривали о бегстве на Яву или еще куда-нибудь, но все это были одни разговоры. А потом, через неделю после вторжения на остров, японцы добрались до водохранилищ, снабжающих Сингапур пресной водой. В городе оставалось не меньше миллиона человек, а японцы отключили водопровод. Это был конец. Капитуляция.

— Что было потом?

— Нас заключили в Чанги. Там было довольно сносно, и у охранников присутствовало чувство меры. Я попал в группу, которую отправляли вести восстановительные работы на разрушенных бомбежками улицах. Я освоился и стал настоящим ловкачом в добывании припасов и дополнительных пайков. Даже продал свои часы за сингапурские доллары и заплатил одному охраннику, чтобы он отправил мое письмо родителям. Не знаю, послал ли он его, а если послал, то дошло ли оно до дому. Теперь уж, наверно, никогда не узнаю. Еще он принес мне карандаши и блокнот для рисования, и я все эти три с половиной года ухитрялся пополнять его новыми рисунками. Что-то вроде документального архива. Правда, не для всеобщего пользования.

— Эти рисунки все еще у тебя?

Гac кивнул.

— На корабле. Вместе с моей новой зубной щеткой, новым куском мыла и последним письмом от Ферги Камерона, которое я должен доставить его вдове.

— И что произошло после, Гас?

— Нас продержали в Чанги месяцев шесть, а потом прошел слух, что японцы соорудили для нас прекрасные лагеря в Таиланде. Нас загнали в стальные фургоны для перевозки скота и повезли в Бангкок. Пять суток длилось это путешествие. В каждом фургоне по тридцать человек — о том, чтобы лечь, не было и речи. Нам выдавали по чашке риса и по чашке воды в день. Когда мы доехали до Бирмы, многие были уже серьезно больны, а некоторые умерли. В Бангкоке мы вывалились из скотовозов еле живые, благодаря небо, что пришел конец нашим мукам. Мы не знали, что это только начало.

Бассейн опустел — няни повели своих подопечных на обед. Вода замерла в неподвижности. Гас взял со стола свой стакан и допил остатки пива.

— Все, — сказал он. — Больше ничего не скажу. Точка. — Он взглянул на нее, и по его лицу скользнула тень улыбки. — Спасибо, что выслушала.

— Спасибо, что рассказал.

— Хватит говорить обо мне. Я хочу услышать о тебе.

— Ах, Гас, все это так ничтожно с тем, что перенес ты!..

— Прошу тебя. Когда ты вступила в женскую вспомогательную службу?

— На следующий же день после смерти Эдварда.

— Эдвард… такая трагедия. Я писал Кэри-Льюисам. Тогда, после Сен-Валери, я был в Абердине. Мне очень хотелось приехать навестить их, но так и не получилось, а потом я отплыл в Кейптаун. — Он наморщил лоб, напрягая память. — Ты ведь купила дом миссис Боскавен.

— Да. После ее смерти. Я всегда восхищалась Дауэр-Хаусом. И теперь это — мой дом. Я зазвала к себе Бидди, жену Боба Сомервиля, и Филлис, которая работала у нас раньше, с ее маленькой дочкой Анной. Они втроем и сейчас там живут.

— Туда ты и вернешься?

— Да.

Она ждала. Он спросил:

— А что в Нанчерроу?

— Все по-прежнему. Разве что Неттлбед теперь не дворецкий, а садовник. То есть он, конечно, еще хозяйствует в доме и чистит костюмы полковника, но интересуется только своей фасолью.

— А Диана, полковник?

— Ничуть не переменились.

— Афина?

— Руперт был ранен в Германии и демобилизован по инвалидности. Они живут в Глостершире.

Она ждала.

— А Лавди?

Он внимательно глядел на нее. Она выговорила:

— Лавди вышла замуж, Гас.

— Замуж?! — У него было такое лицо, будто он не верил собственным ушам. — Лавди? Замуж? За кого?

— За Уолтера Маджа.

— За этого парня-конюха?

— За него самого.

— Когда?

— Летом 42-го.

— Но… почему?

— Она думала, что ты погиб. Она была абсолютно в этом убеждена. От тебя не было никаких вестей, ничего. Молчание. И она отчаялась.

— Не понимаю.