Ифе залпом опустошила чашку с морсом и поставила ее одновременно с Жрецом. Мужчина посмотрел на девушку будто бы с толикой усталости.

— Море успокаивается.

— Но качка будет всю ночь.

— Значит, самое время вам отдохнуть до утра. На волнах, словно в колыбели, теперь легко уснуть.

Неловко натянув рукава на ладони, я заерзала на стуле. Мысленно отмечая, что про сон ни разу не упоминала, но слова Жреца звучали так, будто он говорил их именно для меня. Ифе повела носом, словно принюхиваясь к ароматам из камбуза.

— До суши еще далеко, значит, действительно стоит поспать, мой супруг наверняка уже ждет меня во сне, мне стоит спеть ему колыбель, чтобы в Рльехе он не оставался один. Доброй ночи, Иранон.

— Доброй ночи.

Она вспорхнула с места, даже не посмотрев на попутчика, и легкой походкой прошла к выходу так, словно для нее качки не существовало. Насколько же сильна связь Ифе с морем? Что вообще за супруг?

Я повернулась к Жрецу, чтобы попрощаться, но к собственному удивлению встретила его внимательный, чуть насмешливый взгляд.

— Девочки двенадцати лет по желанию родителей попадают в специальный храм, где их венчают с морским богом. Целый год они проводят ритуалы, учатся молитвам и отмечают на теле принадлежность к спящему в море. После их отпускают, жертвоприношение считается выполненным, а девы до конца жизни будут связаны с водой, даже если найдут себе нового мужа или вовсе уедут с острова.

— Так они… так они… как?

— Каждая из них видит бога в грёзах и поет ему свою колыбель, чтобы он продолжил сон в Рльехе и не разрушил мир своим пробуждением.

— Ясно.

— Доброй ночи, Иранон.

— Д-доброй ночи.

Поднявшись из-за стола, я налила себе остаток морса и тоже выпила залпом. Разговор получился необычный, совершенно безумный, если подумать, и возвращалась я к себе в каюту будто в трансе. Пробираясь по коридору, я вновь держалась за стены, но теперь среди шума воды и мужских баритонов мне вдруг послышался едва различимый смех. Девичий смех, на два голоса. Тихий, но отчётливый, будто где-то в каютах болтали подружки. Я остановилась, чтобы прислушаться, где-то по палубе пробежал матрос, и всё стихло. Как бы я ни старалась, больше не различила среди скрипа канатов и волн этих голосов, будто их вовсе не было.

На корабле

Мне почудился знакомый до боли прекрасный голос, тихо, но неуемно напевавший что-то настолько родное и близкое, что я никак не могла это пропустить. Неведомые глухие струны шептали заученный ритм, выдернутый словно из самого моего подсознания. Он был потерян когда-то, точно потерян, но теперь их ноты, их звуки были для меня ожидаемой и понятной мелодией, отзывающейся где-то глубоко в груди. Со мной будто говорили на ином языке, забытом, но удивительно ясном теперь, когда он затрагивает не мой разум, а душу, полученную от общего божества.

Я села в кровати, чтобы острее прислушаться к пению, но скрип корабля на мгновение заглушил и без того слабую песню. В эту секунду мне показалось, что я умерла. Сердце пропустило удар и отозвалось где-то в горле. Слезы хлынули из глаз, но у меня не получилось даже пискнуть, чтобы выразить всю скорбь, что едва не убила меня в это мимолетное расставание. На негнущихся ногах я побрела к двери и, сдвинув щеколду, нетерпеливо толкнула деревянное полотно.

Музыка, льющаяся словно бы из ниоткуда, стала чуточку громче.

Мне нужно на улицу, определенно мне нужно туда.

Иранон.

Отмахнувшись от назойливого голоса в голове, я поспешила к лестнице на палубу. Мне нужен был иной глас, тот, что неразборчив, невнятен, но будто принадлежит моему прошлому, моей настоящей жизни, так жестоко отнятой когда-то.

— Я иду, иду, только подожди.

В темноте руки едва нащупали перила, ноги с трудом преодолевали ступеньку за ступенькой. Всё скользкое, неровное, качается, и пальцы, словно каменные, не гнутся совсем, даже не заставишь обхватить ручку очередной двери, но это всё пустяки. Я слышала шепот, я чувствовала, что поют именно мне. Это была моя песня того, кто знает обо мне настоящей.

Слёзы как назло застилали глаза. Всё стало мутным и нечетким, но, выбравшись на верхнюю палубу, я не могла пропустить зрелище, открывшееся в спокойном, мирном море. Недалеко, насколько хватало обзора, раскинулись дивные земли со старинными богатыми храмами, кристально чистыми реками, сбегающими с гор между величавыми зелеными лесами, полными древних исполинов, чьи кроны уходили высоко к серебристым шапкам утесов и хребтов. Моя обетованная земля звала и пела голосом моей матери, струнами арфы моей сестры Иеры, шумом волн, бьющихся о берега с драгоценными камнями из крови спящего бога.

— Иранон!

На белоснежном песке, прыгая и подняв руки к небу, меня приветствовал Орай, босоногий и юный, блестя клычками в счастливой улыбке.

Я помню его, так мало всего сохранилось, но я помню. Сейчас он совершенно такой же как раньше, он ждал меня, чтобы не взрослеть одному.

— Иду!

Гулко стуча пятками по доскам, я с готовностью побежала к краю борта, доплыть нужно было совсем немного, всего чуть-чуть, и я окажусь дома, забуду обо всем, что было вне его, и, уткнувшись в фартук матери, еще послушаю, как она поёт. Мой путь наконец-то будет закончен.

Перегнувшись через перила, я занесла ногу, но что-то дернуло меня назад, вцепившись в кофту.

— Стой!

Недовольно поморщившись, я посмотрела через плечо. Корабль чуть качнулся, вновь едва не заглушив пение. Тревога стальной хваткой сжало сердце. Нужно было торопиться, пока мы не уплыли от острова.

— Стой, Иранон, прошу, не двигайся.

— Не мешай мне! Я хочу домой, меня там ждут!

— Я знаю, знаю, мы все хотим, мы все скучаем по нему.

Сморгнув слезы и приглядевшись получше, я заметила рядом юношу в потрепанной черной тоге. Он держал край моей кофты, явно не намереваясь отпустить, но смотрел на меня со смесью страха и сочувствия.

— Поверь мне, так ты туда не попадешь, это лишь мираж, иллюзия твоих воспоминаний, ты