все время блевало. Такая была у меня нянька. В конце концов она сбежала. Как-то утром я нашел на кухонном столе записку.

«Прости, Боря, у меня срочные дела».

Она была не злая девочка и вовсе не хотела меня ранить.

Все, пропала насовсем, я так думал, сторчалась. Наверное, она и долбала героин еще пару годков. А потом папка от каких-то родственников узнал про нашу Светочку.

Что Светочка-то, оказывается, в каком-то сибирском медвежьем углу на монашеском попечении. Ничего не говорит, никого не слушает – о душе своей думает.

Монашки-то ее и спасли, наверное, может, и сейчас жива. Ну так чего там? Могла бы, например, полюбить меня или природу сибирскую, ан нет.

От неземного удовольствия земные не помогают.

А я-то что? Я – жалею. Ой, в жизни о чем не пожалеешь, того и не было с тобой. Но тут все по-настоящему. Сколько я сам у себя радости забрал, чего себя лишил – это уже не подсчитать.

Есть такой стереотип, прикольный, веселенький, что наркотики подразумевают яркую, насыщенную жизнь. На самом-то деле глядишь, как лошадь с шорами, вперед-вперед-вперед, к одной единственной цели.

Мне исполнилось двадцать лет. Я уже полгода батрачил на Бадди, и мне нравилось. Втянул в это дело Мэрвина, попросил Бадди ему, как зверик зверику, подсобить с работкой, и Бадди все понял.

Мэрвин-то ничего полезного для Бадди не умел, так что носился у него на побегушках.

Тут я выступил вот с чем. Сидим мы один раз с Бадди, угасились кокосом по самое не могу, и я ему говорю:

– Научи меня всему. Я тебе помогаю.

– Помогаешь мне кокос нюхать. – Бадди расслабленно улыбнулся.

Он умудрялся сохранять свою вальяжность даже под коксом.

– И следить!

И то и другое было весело. Я с видом эксперта сидел, когда Бадди договаривался о товаре, смотрел в серьезные бандитские рожи, а потом незаметно чиркал указательным пальцем о большой. Нервное движение, соринку, может, скинул, но в зависимости от этого сделка срывалась или совершалась.

А вот что меня больше всего поразило, так это какие они все деловые люди. Вроде пушка у каждого, а сидят что твои топ-менеджеры. И все мягко стелют, предупредительные такие.

Вот все-таки воспитывает пушка в человеке какую-то вежливость, обходительность, внутреннюю интеллигентность. А как знают, что у тебя пистолета нет, вдруг становятся таким быдлом, что глаза слепнут.

Еще я следил, что даже веселее. Я договаривался с братиками и сестричками, объяснял им (и это, да, было сложно), куда пробраться и кого послушать. А они передавали мне, что услышали. Дальше начинался испорченный телефон. Они запоминали поток сигналов, для них-то совершенно не имеющий смысла, воспроизводили его мне, как умели, в совсем другой звуковой системе, и чего-то там (чаще все-таки имена) различить я мог.

На расшифровку послания у меня могло уйти полдня, но Бадди говорил, что это надежнее жучков, хотя бы потому, что их ищут и находят, а крыс – нет.

Вот, и все это было весело, но как-то пресно, для настоящей-то бандитской жизни. Мои нелегальные делишки? Смотреть на постные рожи, слушать писклявые голоса десятков братьев и сестер (каждый запоминает свой кусок, так удобнее).

– Я хочу, – сказал я тогда, – стать как ты. Всему научиться. Я тут, значит, тебе помогаю. Вот я себя в этом хочу найти. Научи меня быть бандитом. Прям настоящим.

Тут-то я уже стал задумываться о будущем. Если уж я во все это вляпался, то не мелкой сошкой же быть. Хотелось пойти дальше, набраться опыта. Освоить, так сказать, профессию. Все-таки была во мне тяга к учебе.

– Ты же понимаешь, что начать придется не с руководящей должности.

– Понимаю.

С людьми Бадди я практически не пересекался, разве что с телохранителями, надежными, неразговорчивыми пареньками, вернувшимися из Ирака и не знающими, куда себя деть. Один был Филл, а другой вроде как Джексон, как Поллок. Так он и сказал.

– Ты не думай, – добавил я. – Бадди, я хочу понимать, кто я, и где, и что я. Я тебе не приложение к носу. Я могу быть полезным.

– Можешь, – сказал Бадди, задумчиво постучав пальцами по столу, это была узнаваемая, кокаиновая дробь. Бля, этот-то звук я везде узнаю, он мне иногда даже снится. – Я смотрел один стендап, и угадай, что я оттуда вынес?

– Жить тяжело и больно, а в конце еще и умираешь.

Бадди засмеялся.

– Это не моя шутка. Это моей подруги. Вот еще я чужие заслуги буду себе приписывать.

– Ну да ладно, – сказал он. – Что я узнал-то? Русские – самые жуткие из белых.

Когда он мне объяснил, чего хочет, я сразу и спросил:

– А поляки? Поляки – жуткие?

– Не очень. Но друга своего можешь взять.

Так мы с Мэрвином стали шестерами навроде коллекторов. Припугивали должников. Бадди и игорным бизнесом чуточку занимался, а людей, которые не считали проигрыш чем-то серьезным, всегда было в достатке.

В основном-то мы с Мэрвином следили за ними, проводя полдня в жаркой машине и долбая кокаин. Самой работы-то там минут на пятнадцать.

Должничков было то густо, то пусто, мы месяцами могли сидеть без работы, а потом не вылезать из тачки, дурея от калифорнийского солнца, готового протушить нас, как брокколи.

Ничего не хочу скрывать, мне их всегда жаль было, всех до единого. Я себе представлял должников так: накокаиненные чуви в старых костюмах от Армани, спустившие папкины миллионы на автоматы. А оказывалось, раз за разом и неизменно, что это серенькие, частенько лысеющие (уж какая тут корреляция, хуй поймешь) мужички с печатью глубокой печали на обычных, совершенно ординарных лицах.

Ой, никаких приключений, сплошной бизнес. Ото всех сердце разрывалось, честное слово.

В общем, в тот-то раз мы тоже сидели в безнадежно перегретом за день «додже», в два часа ночи, и нюхали кокс с приборной панели, от этого замкнутое пространство становилось совершенно невыносимым.

Лично мне хотелось выйти из машины и орать. Очень сильно. Мэрвин говорил:

– Ты не представляешь, они все делают так неправильно. Надо со всем свериться, все понять, все увидеть. Что там сегодня по звездам, пустят тебя денюжку заработать или тебя будет от нее отталкивать.

– Пошел ты в жопу, Мэрвин! Не могу больше это слушать! Хоть бы раз, не знаю, про Гегеля поговорил, хоть бы слово умное от тебя услышать.

– И, поверь мне, я выведу формулу. Что-нибудь особенное. Чтобы выигрывать. Я буду знать день, когда сорву куш.

– Ты, сука, меня так заебал, не представляешь себе даже!

Мы друг друга перебивали, но казалось, что