массы посмотрели фильм Андрея Тарковского "Андрей Рублёв", и он, этот фильм, сформировал главные представления о мироздании.

По реке плывут свечки на плотиках, и проплыл даже какой-то мертвец. Омылся в Рожайке (мне, правда, сказали, что река чрезвычайно грязна, но дело происходило ночью и я, не зная того, сам не увидел. Да что там думать, когда прелестницы плещутся, да пускают венки по воде?!

У меня, меж тем, возникла странная мысль о том, как устроено искусство — то есть, о том, что к его воздействию часто присовокупляется какая-то неожиданность. Так в школе двоечник, что выучил как-то английский стишок, вызывал народный интерес. Всяк, кто на консервных банках сыграет "К Элизе", может рассчитывать на успех. Или, наоборот, выходит дирижёр во фраке и под сводами консерватории льётся "Мурка". То есть, получается, что вся эта беготня между низким и высоким может заместить само высказывание. (Само это наблюдение не ново, но вот интересно, как это сейчас работает, когда никакого "чистого высокого" и "исключительно низкого" уже не осталось). В довершение всего одна красивая девушка посмотрела на меня и сказала:

— Вы такой… такой умный… Прямо как мой папа.

Я отошёл в сторонку и заплакал.

Впрочем, быстро успокоился и поехал домой.

Извините, если кого обидел.

20 июня 2010

История про метафоры и сравения

Всё-таки литература двадцатых имела какую-то удивительную лёгкость метафор и сравнений — что-то там сошлось, революция и свобода, выпущенный на волю язык, предчувствие конца этой вольницы, сшибка артистократии с народом, непонятно.

Вот, наугад: "Нетопленный осклизлый камин имел вид развратника поутру".

Или: "Часы перекликались из комнаты в комнату, как петухи, через деревянные стены".

Извините, если кого обидел.

20 июня 2010

История про Крапивну и Одоев (I)

<Мы приехали в Крапивну. Только рассветало, и город казался нам мрачным и темным.

Мы вылезли, озираясь, как куриные воры, на главной площади.

Вокруг нас плыл зелёный и серый холодный туман — я чувствовал себя будто внутри аквариума. В этом аквариуме рядом со мной были какие-то гроты, водоросли, непонятные сооружения и неровности бытия.

А ведь я помнил Крапивну совершенно иной — меня привезли сюда на какое-то фольклорное мероприятие, и я чуть не увязался в фольклорную баню с пригожими фольклорными девками.

Меня мягко, но строго вернули и усадили на удице, которую перегородил хоровод.

В него затесался пьяный, что притопывал, прихлопывал и делал нам козу грязными, в машинном масле, пальцами.

Хоровод плавно двигался под гармонь, и я вдруг почувствовал себя Генералиссимусом, что стоит на трибуне и, хлопая в ладоши, раздвигает невидимую трёхрядку. Так это было странно, что я тайком покинул назначенное место и поплёлся по улицам.

Сверкали выставленные в окна фольклорные самовары.

За занавесками пили чай потомки поставщиков гусиного пера, бондарей и шорников. Прошёл мимо наследник бортников, заметно шатаясь от хмельного мёда. Тогда, далеко уж отойдя от праздника и народных напевов, закурил под щитом с лаконичной надписью "1389" и стёршимся рисунком, похожим на изображение конопли.

История Крапивны была прихотливой — с юга часто приходили ожидаемые, хоть и нежеланные гости.

В конце шестнадцатого века зазвенели над Крапивной сабли Девлет-Гирея и история её пресеклась. Разбрёлся народ по окрестностям, и лишь крапива проросла на пепелищах.

И, как замечает летописец: "Далее история о городе сём не упоминаема. Кроме того, что в смутныя времяна подвержен был он соблазнам и, чаяв держаться законных своих государей, часто предавался самозванцам".

Впрочем, сейчас было довольно холодно.

Я приплясывал, а Директор Музея начал чертить какие-то пассы в воздухе, объясняя суть засечной черты. Чем-то он напоминал мне человека из заграничных фильмов, что одним взмахом руки меняет картины на фантастических экранах-голограммах.

Раз! — и рука описывала полукруг — по всей южной границе России от Брянских до Мещерских лесов. Ладонь начинала движение где-то на Жиздре, проникала через Белёв к Одоеву, затем поднималась к Ясной Поляне, и снизу обходя Каширу врезалась в Мещерскую болотину. И, наконец, уже остановившись, делала два движения вниз — к Шацку и Ряжску.

Два! — и растопыренные пальцы показывали поваленные деревья. закреплённые под углом и ложащиеся друг на друга. Три! — и он изображал Ивана Грозного, приехавшего инспектировать наш суковатый аналог Великой Китайской стены. Тут в ход шли совершенно неприличные жесты. Иван Грозный в этом пересказе напоминал генерала, заставшего дембелей за ловлей бабочек.

Видел я как-то такую картину, и оттого представлял хорошо трепет воевод. Представлял я и незавидную судьбу подчинённых Директора, что, к примеру, допустили бы в его музей хулигана, написавшего короткое неприличное слово на мраморной ягодице.

Но деревянная стена вместе с бревенчатыми стенами крепостей давно превратились в труху, тлен, смешались с землёй и водой.

Для Толстого Крапивна была городом начальственным. Дело в том, что Ясная Поляна входила в Крапивенский уезд.

Тут Толстой был мировым посредником в шестидесятые, в семидесятые — секретарем дворянского собрания и губернским гласным от крапивенского земства. В восьмидесятые его избрали уездным предводителем дворянства.

Меня эта судебная деятельность Толстого всегда занимала. Однако ж относился я к ней с опаской, как теме, которая бередит душу, и выводы твои никому не нравятся — ни правым, ни левым, да и самому себе не нравятся. Ибо взялся ты говорить о вещах несовместимых и нерешаемых.

А тут человек с идеалами вмешивается в самое угрюмое, что есть между людьми. Разве что обычная война буде поугрюмее судебной войны.

Извините, если кого обидел.

21 июня 2010

История о текущих событиях

Прямо вот даже не знаю — не выйти ли на улицы родного города, не вдохнуть ли жаркого асфальтового тепла? Юбка или брюки — если кто помнит.

Но снова о том же самом:

Тут Толстой был мировым посредником в шестидесятые, в семидесятые — секретарем дворянского собрания и губернским гласным от крапивенского земства. В восьмидесятые его избрали уездным предводителем дворянства.

Меня эта судебная деятельность Толстого всегда занимала. Однако ж относился я к ней с опаской, как теме, которая бередит душу, и выводы твои никому не нравятся — ни правым, ни левым, да и самому себе не нравятся. Ибо взялся ты говорить о вещах несовместимых и нерешаемых.

А тут человек с идеалами вмешивается в самое угрюмое, что есть между людьми. Разве что обычная война буде поугрюмее судебной войны.

Причём Толстой год от года подходил к этой бесчеловечной судебной машине, совал в неё палки,