Мне кажется, что это именно из-за того, что они жили в новом мире. Жёсткая конструкция сломалась. Перед писателями стояли столы с грудами разных смыслов и приёмов — из разных эпох, и впервые — сразу изо всех сословий.

Единый читатель не сформировался, да и единый редактор — тоже. Говорить можно было сразу со всеми.

И вот тебе хочется сохранить следы этого языка, зная, что в иной, электронной реальности, им места нет. Ты хранишь все эти пылящиеся — не только сверху, но и сбоку книги.

А иногда ничего не происходит, и ты в Тотьму или Крапивну не едешь. А когда тебя выносят из дома, через месяц родственники складывают на первом этаже, у почтовых ящиков стопку поэтов из Тулы и Одоева.

Тут мокрые листья с чавканьем разъехались у нас под ногами и мы, балансируя растопыренными пятернями, поехали к реке на каблуках.

Извините, если кого обидел.

23 июня 2010

История про Купалу

Продолжим заниматься саморекламой… то есть, дело в том, что эта книга разъясняет всё и вся, в частности и наступающий праздник.

— Слушай, — пихнули мы в бок Гольденмауэра, забыв прежнее наше к нему недоверие. — Слушай, а всё-таки, когда эти страсти-мордасти творятся? Ведь календарь перенесли, большевики у Господа две недели украли и всё такое. Но ведь природу календарём не обманешь — барин выйдет в лес — лешие схарчат, парубок за счастьем полезет — погибель, так и, страшно сказать, комиссар в кожаной тужурке не убережётся. Надо ж знать корень родной земли. А?

Рассудительный Гольденмауэр объяснил дело так:

— Вот глядите: летнее солнцестояние всё едино — в чёрный день двадцать второго июня.

— А правда, что Бонапарт-антихрист к нам тоже двадцать второго ломанулся? — тут же влез Рудаков.

— Нет, неправда. Двенадцатого или двадцать четвёртого — в зависимости от стиля.

— Так вот, одно дело — летнее солнцестояние, которое тоже не совсем в полночь или полдень бывает, другое — Иванов день, что после Аграфены (на Аграфёну, как говорили — коли гречиха мала, овсу порост) идёт — он по новому стилю седьмого числа. Теперь смотрите, есть ещё языческий праздник — если полнолуние далеко от солнцестояния, — то справляется Купала в солнцестояние, а если расходится на неделю примерно, то делается между ними соответствие. Так что Купала у язычников бескнижных был праздником переходящим.

Он посмотрел на Рудакова и зачем-то добавил:

— Как День геолога.

Синдерюшкин внимательно глянул на Лёню и требовательно сказал:

— Так настоящая Купала-то когда?

— Нет, ты не понял, на этот счёт существуют два мнения, а вернее, три. Смотря что понимать под Купалой. Знаешь, кстати, что "Купала" от слова "кипеть"?

— Ты докурил? — хмуро спросил Рудаков Синдерюшкина.

— Да. А ты?

— Ну. — Рудаков загасил бычок, огляделся и решил не сорить. Ну его к лешему. Неизвестно с лешим там что. С таким немцем, как Гольденмауэр, никакой леший не нужен. Ишь, коли гречиха мала, овсу порост.

Мы пошли по расширившейся дороге. Под ногами были твёрдые накатанные колеи, ногам было просторно, а душе тесно — так можно было бы идти вечно или, иначе сказать, — до самой пенсии.

Однако для порядку мы спрашивали нашего поводыря:

— Эй, Сусанин, далеко ли до Евсюкова?

— Да скоро.

Мы верили Рудакову, потому что больше верить было некому.

— Трактор, точно, трактор — к трактору, а дальше — рукой подать.

Наконец мы остановились на привал и по-доброму обступили Рудакова. Так, правда, обступили, чтобы он не вырвался. Мы спросили Рудакова просто:

— А ты давно у Евсюкова был? Давно трактор-то этот видел?

Он задумался.

— Да лет шесть назад.

— А-а-а, — понимающе закивали головами все.

— Тю-ю, — сказал затем Синдерюшкин.

— Ага, — молвил Гольденмауэр.

— О! — только-то и сказал я.

А мосластая ничего не сказала.

Она, вместо того чтобы выразить своё отношение к этой возмутительной истории, начала показывать нам за спину. Там, у края поляны, на повороте стоял трактор. Он представлял собой довольно жалкое зрелище. Одно колесо у него было снято, стёкла отсутствовали, а из мотора торчал скорбный металлический потрох. Да и на трактор был он не очень похож. Тем более что на единственной дверце было написано совершенно другое название — короткое и ёмкое.

Рудаков вырвался из наших рук и потрусил мимо трактора — по дороге, сворачивавшей в лес. Мы двинулись за ним и уже через пять минут упёрлись в глухой забор дачных участков.

Извините, если кого обидел.

23 июня 2010

История про Купалу (ещё одна)

…И мы пошли купаться.

Перед нами спускались с обрыва Рудаков и Гольденмауэр. Они шли, обнявшись, как мистический и несбыточный символ интернационализма. За ними порхала мосластая подруга Лёни. Пыхтел Синдерюшкин, на всякий случай взявший с собой удилище.

Перед тем как войти в воду, я воткнул трубку в зубы и закурил. Дым стлался над водой, и странный свет бушевал в небесах. Зарницы следовали одна за одной, и я понимал, что уж что-что, а это место и время я вряд ли забуду.

Стоя в чёрной недвижной реке по грудь, я прислушивался к уханью и шлепкам. Где-то в тумане плескались мои конфиденты. Они напоминали детей-детдомовцев, спасшихся от пожара. Постылый дом-тюрьма сгорел, и теперь можно скитаться по свету, веселиться и ночевать в асфальтовых котлах. Молча резал воду сосредоточенный Рудаков, повизгивала Мявочка, хрюкал Кричалкин, гнал волну Гольденмауэр, а Синдерюшкин размахивал удилищем.

Я вылез из воды первый и натянул штаны на мокрое тело, продолжая чадить трубкой. Рядом со мной остановилась мосластая и, когда догорел табак, предложила не ждать остальных и идти обратно.

Мы поднимались по тропинке, но вышли отчего-то не к воротам евсюковской дачи, а на странную полянку в лесу. Теперь я понял — мы свернули от реки как раз туда, куда Евсюков не советовал нам ходить — к тому месту, где он кидал сор, дрязг и прочий мусор.

Нехорошо стало у меня на душе. Мокро и грязно стало у меня на душе. Стукнул мне под дых кулак предчувствий и недобрых ощущений.

То ли светлячок, то ли намогильная свечка мерцала в темноте.

Луна куда-то пропала — лишь светлое пятно сияло через лёгкие стремительные тучи. Тут я сообразил, что мосластая идёт совершенно голая и одеваться, видимо, не собирается. Да и казалась она теперь совершенно не мосластой. Как-то она налилась и выглядела если не как кустодиевская тётка, то почти что как известная заграничная