1957 году с трибуны писательского пленума «унылый и маленький мирок» поэзии Н. Заболоцкого, записался, хоть слова и не получил, в очередь клеймителей Б. Пастернака на общемосковском собрании 31 октября 1958-го. Но это всё эпизоды, а главным для Д. с середины 1950-х и до конца советской власти стал зов музы дальних странствий. Профессор Литературного института, он то и дело прерывает занятия, чтобы отправиться в очередное путешествие по Европе, которую исколесил почти всю, и, в особенности, по Африке, по Латинской Америке, по юго-востоку и югу Азии. И отовсюду у самого, быть может, выездного полпреда советской поэзии, исправно собираясь в книги, идут дорожные стихи, идут путевые заметки.

Плохо ли? И хоть сколько-нибудь значимых литературных премий он больше не получал, зато орденов за трудовые заслуги собрал полный бант: и Ленина, и Октябрьской Революции, и Трудового Красного Знамени… Правда, критики с репутацией о нем уже даже не упоминали, лихое mot Н. Глазкова про «долматусовскую ошань» передавалось из уст в уста, и лишь А. Синявский иронически аттестовал очередную книгу Д. как «теплые стихи, невысокой температуры, с неясной тенденцией, стихи, избегающие крайностей остроты и тяготеющие к золотой середине» (Новый мир. 1965. № 3).

Такие стихи, естественно, не запоминаются, да и запоминать их незачем, зато и возникали они без труда, и печатались без промедлений. Его литинститутскому выпускнику К. Ковальджи запало в память, как, отвечая на вопрос, пишет ли Д. стихи, тот не без самодовольства сказал: «А как же? Они у меня выделяются, как пот»[992].

Вряд ли их сейчас читают — и лирические репортажи, и роман в стихах «Добровольцы», и даже повесть «Зеленая брама» о жестоком военном опыте автора, и уклончиво осмотрительные мемуары.

А вот песни на слова Д. — «Все стало вокруг голубым и зеленым…», «Любимый город», «Лизавета», «Случайный вальс», «Родина слышит, родина знает…», «Сормовская лирическая», «Если бы парни всей земли…», «За фабричной заставой», «Венок Дуная», иные всякие — слушают, случается, с неизжитым ностальгическим чувством.

Мал, скажете, золотник? Пусть мал, но все равно дорог.

Соч.: Собр. соч.: В 3 т. М.: Худож. лит., 1989–1990; Очевидец: Книга документальных рассказов о жизни автора и его современников в XX веке, в советское время. Н. Новгород: Деком, 2014.

Домбровский Юрий Осипович (Иосифович) (1909–1978)

Янкель-Саул Домбровер, прадед Д., еще в 1833 году был выслан то ли из Литвы, то ли из Польши в Сибирь, но сумел разбогатеть на золотодобыче, хлеботорговле, винокуренном производстве, и дед пошел по его стопам, стал в Иркутске купцом первой гильдии, а отец уже в Москве достиг немалого статуса присяжного поверенного[993].

Завидная родословная, так что и наследника ожидала жизнь, по крайней мере, обеспеченная. Однако в стране случилось то, что случилось, и юноше с клеймом социально чуждого элемента удалось только поучиться, да и то не доучиться на Высших государственных литературных курсах (ВГЛК), прежде чем 28 октября 1932 года его впервые взяли и вскоре выслали в Алма-Ату.

Так оно и дальше пойдет — второй арест в 1936-м, третий в 1939-м, четвертый, уже по «модному» тогда обвинению в низкопоклонстве, в 1949 году. Тюрьмы, этапы, колымские лагеря (1939–1943), откуда он был актирован по инвалидности, тайшетский Озерлаг (1949–1955), поражение в правах — словом, не до литературы. Тем более что и репутация в официальных казахстанских кругах у Д. была соответствующей: «пьяница и пройдоха», «юродствующий богемщик» (Правда. 30 сентября 1946 года), «едва ли не самая зловещая фигура среди антипатриотов и безродных космополитов, окопавшихся в Алма-Ата» (Казахстанская правда. 20 марта 1949 года).

Однако же, если есть талант и воля, творить можно даже в промежутках между расправами — в журнале «Литературный Казахстан» (1938. № 34) печатается первая книга исторического романа «Крушение империи», она же, под названием «Державин», появляется отдельным книжным изданием (Алма-Ата, 1939), а перед последним арестом друзьям и недругам Д. уже известны написанный в лагерной больнице антифашистский роман «Обезьяна приходит за своим черепом»[994], новелла «Смуглая леди» и то ли наброски антиамериканского романа «Дрогнувшая ночь», то ли — как рассказывают, — даже первоначальная, хотя, увы, не выжившая в энкаведешной мясорубке версия романа «Хранитель древностей».

Возвращения в печатное пространство еще ждать и ждать — прежде Д. в мае 1955-го выпустят на поселение в поселке Чуна Иркутской области, 30 мая 1956 года реабилитируют, разрешат вернуться сначала в Подмосковье, потом в Москву, 5 июня того же года восстановят в Союзе писателей, откуда его последовательно исключали и в 1939-м, и в 1949-м. И уж только тогда издательство «Советский писатель» опубликует многострадальную «Обезьяну», собранную по уцелевшим черновикам (1958), а потом подойдет черед заново обдуманного и заново написанного «Хранителя древностей».

А. Берзер, новомирский редактор Д., вспоминает, что А. Твардовский к этой интеллигентской прозе отнесся без большого энтузиазма, просил сместить акценты с частной истории частного человека в сторону истории народной, но роман напечатал (1964. № 7–8). И все, кто хоть что-то понимал в повествовательном искусстве, ахнули.

Повесть Домбровского превосходна, — откликнулся в дневнике А. Гладков. — Она достоверна, как документ — это то время, умна, прекрасно написана, хоть и без каких бы то ни было усилий казаться оригинальным, и так как она естественна и искренна, то ни на что не похожа. Ее не с чем сравнить — рядом с ней и Солженицын кажется слишком литературным: хотя внешне — это, казалось бы, насквозь интеллигентская вещь, а тот «народен». <…> Читал с наслаждением, горечью, волнением. <…> Вот вам и «новая волна» в прозе! <…> Бурного успеха не будет: это слишком умно и тонко для «массового читателя», но успех будет настоящий и прочный[995].

А. Гладков не ошибся. Бурного успеха действительно не было — ни у публики, ни у критики, которая, исключим из общего ряда рецензии И. Золотусского в «Сибирских огнях» (1965. № 10) и Вл. Владимирова в «Просторе» (1969. № 6), и журнальную, и книжную (1966) публикацию этого романа просто обошла молчанием. Что в такой ситуации остается сделать мастеру, уже почувствовавшему свою силу? Только плюнуть и выматериться, как подобает старому лагернику, да, может быть, хлопнуть лишний стакан национальной утешительницы.

И работать, работать — начата, но на полпути брошена историческая повесть «Бронзовые петухи Бенина» о разграблении англичанами этого африканского государства, отдельной книгой выходит повесть в рассказах «Смуглая леди» (1969) о Шекспире и его современниках, для заработка, в котором всегда есть нужда, продолжается изнурительное сиденье над переводами казахских авторов, над правкой чужих киносценариев, над сочинением (вместе с режиссером Т. Вульфовичем) собственного сценария «Шествие золотых зверей» (1978), над всяким иным