нет воспевания героики социалистического труда, не содержится благодарности руководителям партии и правительства за счастливую жизнь, как это традиционно было принято в поэзии тех лет. Лирический герой стихотворений Демина — явно человек со сложной судьбой, многое испытавший, от того еще больше ценящий жизнь, товарищество, любовь[969].

С этим можно было уже и Москву покорять. Так что, выпустив в столице книгу стихов «Лицом к востоку» (1958) и вступив в Союз писателей (1959), Д. прибывает в первопрестольную, проходит курс обучения на Высших литературных курсах (1962–1964), работает в редакции «Смены», печатается в журналах, издает очередные стихотворные сборники «Параллели и меридианы» (1962), «Белый день» (1967), «Кочевье» и, по совету Ю. Трифонова, сборник рассказов «Мирская тропа» (1966).

Шумной славы они ему не приносят, но жить можно. Если бы не случай — мать Д., побывав в Париже по приглашению родственников, и сыну устроила туда поездку, из которой он, — как вспоминает приятельствовавший с ним Ст. Куняев, — «вернулся каким-то другим: обалдевшим, молчаливым, замкнутым»[970]. «Готовность к прыжку»[971] отметил в своем двоюродном брате Ю. Трифонов и не ошибся. Через несколько месяцев, в конце 1968-го Д., договаривается с Политиздатом, что напишет книгу о парижской эмиграции Ленина, и берет под поручительство Ю. Трифонова писательскую командировку во Францию, откуда уже не возвращается.

У семьи, брошенной на родине, неприятности, Ю. Трифонов на какое-то время становится невыездным. Что же до самого Д., то он женится на кузине Пуппи, вступает по наследству во владение то ли бистро, то ли пекарней и быстро доводит ее до полного краха. Зато идет служба в парижском бюро «Радио Свобода» и пишутся новые книги, уже только проза — повести «И пять бутылок водки», «Неудачник» (Новый журнал. 1969. № 94), «Горькое золото» (Время и мы. 1979. № 46–47), «Перекрестки судеб» (Нью-Йорк, 1983), «Тайны сибирских алмазов» (Нью-Йорк, 1983), автобиографическая трилогия, куда входят романы «Блатной» (Время и мы, 1978, № 27–28), переведенный в США, Италии, Португалии, Израиле и Японии, «Таежный бродяга» (Время и мы. 1978. № 35–36) и «Рыжий дьявол», который увидит свет только в 1987 году, после смерти писателя.

Демин, — откликнулся на его прозу немецкий славист В. Казак, —

пишет живо и захватывающе. Пережитое им самим на свободе, в лагере и ссылке он дополняет рассказами других блатных. В его героях шокирует бессовестность, подлость, отсутствие чувства вины, раскаяния, любых этических норм, проявляющихся в отношении к другим; в частности, к политзаключенным[972].

И об останках Д. Они, — рассказывает О. Трифонова-Тангян, его племянница, дочь Ю. Трифонова, — захоронены на кладбище Кламар в предместье Парижа, вернее подзахоронены в старую могилу г-жи Лермонтовой, с которой его жена, оказывается, состояла в отдаленном родстве.

Соч.: И пять бутылок водки… Тайны сибирских алмазов. М.: Панорама, 1991; Блатной. Новосибирск: Интербук, 1994.

Демичев Петр Нилович (1918–2010)

Д. заглазно звали «химиком». И с полным на то основанием, ибо, закончив Московский химико-технологический институт имени Менделеева (1944) и пройдя все положенные ступени партийной карьеры, он уже в роли секретаря ЦК сначала возглавлял Бюро ЦК по химии и легкой промышленности (1962–1965) и только потом — видимо, как эффективный менеджер, — был брошен на идеологию.

Она в это время менялась, уходя от плохо предсказуемого хрущевского волюнтаризма, и на первых порах не очень было понятно, в какую сторону. Все перемещения во власти поэтому казались знаковыми, и о Д., — взглянем на дневниковую запись, сделанную Л. Левицким в конце марта 1965 года, — тоже судачили: «Кто говорит, что он человек более или менее интеллигентный, кто утверждает, что он — фигура мрачноватая»[973].

С одной стороны, помнилось, что с трибуны недавнего XXII съезда партии (октябрь 1961-го) Д. не только поддержал предложение о выносе Сталина из Мавзолея, но и заявил: «Вся наша партия, весь наш народ сурово осуждают беззаконие и произвол, царившие в период культа личности». С другой стороны, — возражали оптимистам, — Д. уже в новой для себя роли идеолога на первой встрече с главными редакторами в апреле 1965 года потребовал подзатянуть гайки: мол,

непомерно много лагерной темы. Все, кто там побывал, считают себя обязанными написать об этом мемуары или роман. Надо ли смаковать эту тему и раздевать себя перед всем миром? Не слишком ли долго и навязчиво мы о культе личности Сталина продолжаем говорить?[974]

Надеялись, впрочем, на лучшее. В редакциях, в театрах и на киностудиях, на московских кухнях передавали из уст в уста, что Д. «очень деликатный и умный»[975], что он сроду ни на кого не накричал и в разговорах на Старой площади вообще «всячески показывал, как ценит своего собеседника»[976].

Например, А. Твардовский, — по рассказу А. Кондратовича, — «пришел после первой личной встречи с Демичевым в полном восторге». И не в обольщении, разумеется, от его «мхатовского тона и мягкости в обращении», а потому что Д., наперекор цензурному запрету, своей властью разрешил печатать булгаковский «Театральный роман» (Новый мир. 1965. № 8). И мало того, вообще сказал, что «за выбор и опубликование произведений в журнале отвечает редколлегия и никто больше»[977].

17 июля того же года Д. встретился с А. Солженицыным, уже опальным, и «оба мы, — сказано в книге „Бодался теленок с дубом“, — очень остались довольны». Солженицын тем, как ловко он, по лагерным заветам, «раскинул чернуху», ни от чего не отрекшись, но произнеся все ритуальные фразы о коммунизме, а Д., вряд ли совсем уж одураченному, показалось, что его собеседник готов к компромиссу с властью и, значит, «они» (буржуины, естественно) «не получили второго Пастернака»[978].

Ту же склонность к либеральным жестам Д. обнаруживал по первости и дальше: в августе 1965-го, беседуя с Д. Граниным и М. Дудиным, при них звонил в Верховный суд РСФСР, чтобы ускорить рассмотрение дела И. Бродского, в декабре, — по словам Е. Евтушенко, — предлагал ограничиться товарищеским судом над А. Синявским и Ю. Даниэлем.

И вина ли Д. в том, что из этих жестов ничего не проистекало? Возможно, все дело в том, что в хоре брежневского «коллективного руководства» его голос звучал тоньше писка, и — по утверждению работавшей с ним Н. Молевой, — был он, кандидат в члены Политбюро и секретарь ЦК, всего лишь «обычным пустозвоном», который «страстно боялся проронить неосторожную фразу или допустить какую-либо ошибку»[979]. Но еще вернее причину видеть в том, что, искренне симпатизируя и помогая талантам сговорчивым, которые на рожон не лезли и к компромиссам были готовы, подлинных инакомыслов Д. так же искренне понимал как врагов, а с ними