— Это правда, что Президент покончил с собой? — спросил я.

— Он ушел, — ответил он мне. — Ушел? Куда?

— Не куда, а как. Истекая кровью! — засмеялся другой.

Я вышел на улицу в замешательстве, опершись на руку моего шофера. Не было возможности вернуться домой, потому что не ходили ни такси, ни автобусы, а я уже достиг того возраста, когда трудно шагать пешком. К счастью, проехал какой-то джип, и карабинеры меня узнали. Меня легко узнать, как говорит моя внучка Альба, потому что ни с кем нельзя спутать мрачного старого ворона, вечно одетого в траур, с серебряной тростью в руках.

— Садитесь, сенатор, — предложил лейтенант. Нам помогли забраться в машину. Карабинеры выглядели усталыми, и было ясно, что они уже три дня патрулируют город без сна, держась на черном кофе и таблетках.

— Было сопротивление в рабочих поселках или в индустриальных районах? — спросил я.

— Совсем незначительное. Люди спокойны, — ответил лейтенант. — Надеюсь, что обстановка быстро нормализуется, сенатор. Нам это не по душе, грязная работа.

— Не говорите так, дружище. Если бы вы не опередили коммунистов, они сами нанесли бы удар, и сейчас вы, я и еще пятьдесят тысяч человек были бы мертвы. Вы знали, что у них имелся план установить свою диктатуру?

— Это нам говорили. Но в поселке, где я живу, многих арестовали. Мои соседи смотрят на меня с подозрением. С другими ребятами происходит то же самое. Но нужно выполнять приказы. Родина — первое дело, правда же?

— Конечно. Я тоже сожалею, что так произошло, лейтенант. Но другого выхода не было. Режим подгнил. Что было бы со страной, если бы вы не взялись за оружие?

В глубине души, тем не менее, я не был уверен в этом. У меня появилось предчувствие, что события разворачиваются не так, как мы планировали, и что ситуация выходит из-под контроля. Однако в тот момент я унял свое беспокойство, рассудив, что три дня недостаточно для того, чтобы навести порядок в стране и что, возможно, грубый офицер, который принял меня в Министерстве обороны, представляет собой незначительное меньшинство в рядах Вооруженных сил. Большинство же состоит вот из таких честных малых, как этот лейтенант, что доставил меня домой. Я надеялся, что вскоре восстановят порядок, и, когда спадет напряжение первых дней, я свяжусь с каким-нибудь высокопоставленным лицом в новом правительстве. Я пожалел, что не направился прямо к генералу Уртадо, но я не сделал этого, признаюсь, из гордости, потому что скорее он должен был бы найти меня, а не я его.

О смерти своего сына Хайме я узнал только две недели спустя, когда прошла эйфория победы и все стали считать погибших и пропавших без вести. Однажды в воскресенье в дом тайно явился какой-то солдат и рассказал на кухне Бланке о том, что он видел в Министерстве обороны и что знал о взорванных телах.

— Доктор дель Валье спас жизнь моей матери, — произнес солдат, смотря в пол, держа каску в руке. — Поэтому я пришел сообщить вам, как его убили.

Бланка позвала меня, чтобы я услышал рассказ солдата, но я не поверил этому. Я сказал, что солдат ошибся, что это был не Хайме, а другой человек, которого тот видел в котельной, потому что Хайме нечего было делать в президентском Дворце в день военного путча. Я был уверен, что мой сын перешел границу через какой-нибудь перевал или скрылся в посольстве, разумеется, в том случае, если бы его преследовали. Кроме того, его имя не появилось ни в одном из списков, опубликованных властями, поэтому я решил, что о Хайме не стоит беспокоиться.

Прошло много времени, несколько месяцев, прежде чем я понял, что солдат говорил тогда правду. В бреду одиночества я ждал своего сына, сидя в кресле, в библиотеке, уставившись на порог дома, мысленно зовя его, так же, как звал Клару. Я столько звал его, что в конце концов стал его видеть, но он мерещился мне весь в запекшейся крови и лохмотьях, волоча за собой по навощенному паркету колючую проволоку. Я понял, что он умер именно так, как рассказывал об этом солдат. Только тогда я заговорил о тирании. Моя внучка Альба гораздо раньше, чем я, увидела истинные черты диктатора. Она увидела, что он выделяется среди генералов и военных. Она сразу же это заметила, потому что унаследовала интуицию от Клары. Этот грубый человек казался простым, немногословным и скромным, точно крестьянин. Немногие могли предугадать, что в один прекрасный день его увидят в плаще императора, с поднятой рукой, призывающей успокоиться толпы, приехавшие на грузовиках, чтобы приветствовать его. Увидят, как дрожат от тщеславия его усы, когда он открывал памятник, с вершины которого вечный огонь должен был осветить путь отечества, но по ошибке иностранных техников пламя так и не поднялось, шел только густой, словно кухонный, чад, который поплыл к небу, окутывая все вокруг.

Я стал думать, что ошибался в своих действиях и что, возможно, военный переворот был не лучшим средством свержения марксизма. Я ощущал себя все более одиноким, потому что никто не нуждался во мне, у меня не было сыновей и Клары с ее молчанием и вечной рассеянностью, и я уже сам себе казался призраком. Даже Альба с каждым днем все больше отдалялась от меня. Я почти не видел ее дома. Она проносилась мимо, точно порыв ветра, в своих ужасных длинных юбках мятого хлопка, с невероятно зелеными, как у Розы, волосами, вечно занятая какими-то таинственными делами, которые она совершала с помощью своей бабушки. Я уверен, что за моей спиной обе они замышляли что-то тайное. Моя внучка была встревожена, подобно Кларе во времена тифа, когда та взвалила на свои плечи горы чужой беды.

У Альбы было очень мало времени, чтобы оплакивать Хайме. Новые неотложные дела поглотили ее мгновенно, и поэтому свою боль она спрятала до лучшей поры. Она не видела Мигеля целых два месяца после военного путча и стала бояться, что он тоже мертв. Она не пыталась его искать, так как располагала на этот случай точными инструкциями, но позже услышала, что его называли в списках тех, кто должен предстать перед властями. Это оставляло ей надежду. «Пока его разыскивают, он жив», — решила она. Альбу мучила мысль, что его могут схватить живым, и она мысленно обращалась к бабушке, умоляя ее этому помешать. «Предпочитаю тысячу раз видеть его мертвым, бабушка», — просила она. Альба знала, что происходит в стране, поэтому дни и ночи у нее ком стоял в горле, дрожали руки, а когда она слышала о судьбе очередного заключенного, она покрывалась волдырями с ног до головы, как чумная. Но она не могла говорить об этом ни с кем, даже с дедушкой, потому что люди вокруг предпочитали ничего не знать.

После того ужасного вторника мир беспощадно изменился для Альбы. Она вынуждена была зажать в кулак свою волю и чувства, чтобы продолжать жить. Должна была привыкнуть к мысли, что уже никогда не увидит тех, кого так любила: своего дядю Хайме, Мигеля и многих других. Сначала она винила своего дедушку в том, что произошло, но потом, видя, как он согнулся от горя и непрерывно что-то бормочет, зовя Клару и Хайме, вернула старику свою любовь и бежала обнять его, теребила его белую гриву, утешала его. Альба чувствовала, что все стало непрочным и хрупким, как вздох, и что картечь и бомбы в тот незабываемый день уничтожили большую часть знакомого ей мира, а оставшаяся — истекает кровью. По мере того как шли дни, тянулись недели и месяцы, то, что казалось, удалось сохранить нетронутым, словно стала разъедать ржавчина, охватившая все вокруг. Альба заметила, что друзья и родственники избегают ее, а знакомые переходят улицу, чтобы не здороваться, или отворачиваются при ее приближении. Она поняла, что появились слухи о том, будто она помогает преследуемым.