Позже Заславский так говорил мне о своем поединке с Горбачевым: “Я считал своим долгом не садиться. Бывают моменты, когда ты должен сказать то, что должен. Сахаров был совестью моей страны. Я восхищался им с детства и чувствовал, что это мой долг перед ним. В начале заседания я подошел к Горбачеву и попросил его объявить день всенародного траура, но он сказал, что, скорее всего, не сможет этого сделать, потому что это будет нарушением традиции. По правилам у нас, оказывается, положено по поводу генерального секретаря объявлять три дня траура, члена политбюро — один, а академика ни одного. Горбачев сказал, что раз такого прецедента нет, траур не объявят. Но все другие страны будут скорбеть. А что же мы?”

Тем временем съездовские консерваторы не могли удержаться, чтобы не позлобствовать. Им была отведена своя роль в мифологическом плане событий: они выступали как нехристи, язычники, поносящие святого. Они смеялись над Сахаровым, когда он стоял на трибуне; теперь они глумились над ним мертвым. Социолог Татьяна Заславская, профессионально консультировавшая Горбачева до того, как он стал генсеком, в области общественного мнения, говорила, что ее переполняли стыд и отвращение, когда она слышала “мерзости, которые аппаратчики издевательским тоном произносили” в адрес Сахарова. Когда наконец объявили, что в день похорон заседание отложат на несколько часов, консерваторы зашипели. И все было пропитано фальшью. ТАСС, когда-то клеймившее Сахарова как “иностранного агента” и “продажного наймита”, теперь поливало его елеем. Также между делом появилось сообщение, что эксклюзивная видеосъемка последних дней Сахарова может быть предложена зарубежным телекомпаниям по цене 1500 долларов, в твердой валюте. Были и другие случаи, от которых делалось противно. Евгений Евтушенко носился по буфету Дворца съездов и совал корреспондентам свое только что написанное стихотворение о Сахарове, по-русски и по-английски. “Может, напечатаете на редакционной полосе?” — спрашивал он.

Москвичи моментально превратили дом 48 по улице Чкалова в место поклонения. Они приходили поодиночке и группами и клали на порог охапки гвоздик. Кто-то приклеил на стену фотографию Сахарова, и под ней, окончательно превращая ее в икону, ставили зажженные свечи и пристраивали цветы. Один из первых пришедших к дому людей положил здесь же толстую тетрадь, в которой приходящие писали слова прощания и скорби. “Мы осиротели”. “Теперь некому защититиь нас и наших детей”. “Позор убийцам”. “Простите нас за все несчастья, которые вы перенесли из-за нас. Простите за то, что добрые слова о вас будут теперь говорить те, кто не говорил их при вашей жизни. Слова теперь не помогут, мы не сберегли вас. Но я верю, что мы сбережем память о вас. Простите нас”.

Боннэр была убита горем. Тело Сахарова еще лежало в квартире, а его вдове нужно было заниматься планированием похорон вместе с человеком, которого прислал Горбачев, — Евгением Примаковым. Наконец, разбитая “скорая помощь” подъехала к дому и встала в грязи возле примаковского лимузина. Трое медиков в грязных халатах поднялись в квартиру. Они положили тело на носилки, снесли с седьмого этажа и погрузили в машину. Боннэр же пришлось разбираться с репортерами, столпившимися на лестнице. Она высунулась из двери и прокричала: “Вы все приложили руку к тому, что Андрей умер раньше срока, вы трезвонили нам с утра до ночи и не давали нам жить и работать. Будьте людьми! Оставьте нас в покое!”

У Боннэр был чудовищный характер, но ею нельзя было не восхищаться. Для Сахарова она стала незаменимой помощницей, охранявшей его, как лев. Она вдохновляла его, и он любил ее яростный нрав. В борьбе за права человека они были едины. Они вместе и одинаково перестрадали, физически и душевно. КГБ донимал их всеми доступными способами, даже присылал им “новогодние открытки” с изображениями изуродованных тел и обезьян с электродами, вживленными в череп. Угрожали их детям и внукам. ТАСС, “Известия” и “Правда” публиковали о них гнусную ложь. В Горьком к ним как-то раз ворвались “грабители” с пистолетами. Пригрозив “сделать Афганистан” в квартире, один из налетчиков повернулся к Сахарову и сказал: “Вам тут недолго жить, скоро вас вывезут в санаторий, где есть хорошие лекарства: из людей быстро идиотов делают”. “Историк” по имени Николай Яковлев написал книгу, в которой именовал Боннэр “сексуальной разбойницей”, которая “вдовцу Сахарову навязалась”. В духе русского рыцарства Сахаров — миролюбивый, мягкий Андрей Дмитриевич — при встрече с Яковлевым влепил ему пощечину.

“Год назад мы с Еленой Георгиевной ездили в Париж на конференцию по правам человека, — рассказывал Лев Тимофеев моей жене Эстер на гражданской панихиде по Сахарову. — Андрей Дмитриевич возвращался из Штатов и встречал нас в аэропорту. Они не виделись полтора месяца. И когда встретились, их лица просияли, как у юных новобрачных. Такие светлые, молодые. Они только друг на друга и смотрели. Толпа журналистов их ждала, но они были как-то неуместны, и я тоже чувствовал себя лишним, вроде как мешал свиданию влюбленных”.

Примаков предложил Боннэр организовать похороны по разряду генеральных секретарей. Тело для прощания выставить в Колонном зале, где прощались с усопшими большевистскими вождями. Боннэр отказалась. Она хотела, чтобы похороны Сахарова не были такими официальными, а место было особенным. Ее выбор пал на Дворец молодежи — огромное здание на Комсомольском проспекте.

Следующее утро выдалось таким холодным, что было больно дышать. Мы с Эстер зашли за Флорой и Мишей Литвиновыми и их друзьями и пошли по обледенелым улицам ко Дворцу молодежи. Мы пришли на час раньше назначенного времени и были поражены, увидев, что ко Дворцу уже выстроилась многотысячная очередь. Здесь были люди из Ленинграда, Армении, Сибири. Здесь были азербайджанцы и крымские татары, подростки и дети, старики и озябшие женщины. Некоторые ждали по три-четыре часа, лица у них покраснели, кожа потрескалась. Но они не уходили.

Сахаров лежал в гробу, обитом волнистым крепом, красным и черным. Уже через несколько секунд после того, как двери открылись, у изножья гроба выросла гора цветов. Елена Георгиевна сидела сбоку от гроба со своими детьми и родными, съехавшимися из разных городов России и Соединенных Штатов. В почетном карауле стояли Ельцин, Тимофеев, Сергей Ковалев и многие другие. А люди шли — медленным, нескончаемым потоком, шли пять часов.

“Простите нас! — воскликнула одна женщина, проходя мимо гроба. — Простите нас, Андрей Дмитриевич!”

Елена Георгиевна подошла к гробу, склонилась над мужем, поцеловала его в лоб, погладила щеку тыльной стороной ладони. Она еще долго стояла там, опершись локтем о гроб и закрыв лицо руками.

Если в день народного прощания с Сахаровым стало ясно, каким горем стала для людей его смерть, то следующий день показал, какой политический урон она нанесла.

В 9:30 18 декабря к главному входу в Академию наук на Ленинском проспекте подъехала кавалькада черных лимузинов. Из машин вышли Горбачев и с полдесятка членов политбюро. Они поднялись по ступеням, пройдя мимо транспаранта с Лениным: “Под знаменем марксизма-ленинизма и под руководством Коммунистической партии вперед к победе коммунизма! Пролетарии всех стран, соединяйтесь!” На улице потеплело: морось мешалась с крупными снежинками, которые таяли, едва коснувшись земли. Через несколько минут прибыл траурный поезд: милицейский “мерседес”, а за ним несколько желтых автобусов-развалюх. Из одного автобуса выгрузили гроб с телом Сахарова. Боннэр в это время коротко поговорила с Горбачевым и другими членами политбюро. Она сказала, что в лице Сахарова Горбачев потерял своего самого лояльного оппонента. Горбачев, в свою очередь, спросил, может ли он что-то для нее сделать. Да, ответила она. “Мемориал” по-прежнему официально не зарегистрирован как общественная организация. Это будет сделано, заверил ее Горбачев.