никакой цены, было не более весомым, чем утренний туман. Полагаться на порядочность Гогенштауфена было пустой надеждой, и все же у Ричарда не оставалось иного выбора.

– Путь до Вокулера неблизкий, и какой смысл ехать туда, если в итоге путешествие ничего не сулит? – сказал он, пожав плечами.

– Верно, – согласился Генрих вальяжно, но равнодушному тону противоречил взгляд, наблюдавший за Ричардом с ястребиной зоркостью. – Так ты хочешь уверить меня, что на самом деле желаешь союза с империей? Если так, то ты очень отходчив к обидам, милорд король английский.

– Нет, – процедил Ричард подчеркнуто холодно. – Не отходчив. Зато чем я наделен, милорд император, так это умением отделять овец от коз. Ты не дал мне причины испытывать к тебе благодарность. При прочих обстоятельствах я до последнего вздоха держал бы для тебя камень за пазухой. Но неприятности, причиненные мне тобой, не чета тем пакостям, которым я обязан иуде, сидящему на французском троне.

– Да, в Шпейере ты достаточно ясно дал понять, что не питаешь приязни к Филиппу Капету. Но даже так…

– Ты и половины всего не ведаешь! Его козни начались задолго до того, как мы достигли Святой земли. Когда я, после восстания горожан, захватил Мессину, Филипп предложил Танкреду заодно с ним выступить против англичан. Я собственными глазами видел то письмо. Но даже предавая втихую, он настоял, чтобы над взятой Мессиной вывесили и его флаг, чтобы обеспечить себе право на долю добычи. А затем нагло потребовал половину вдовьей доли моей сестры!

Ричард вскочил столь стремительно, что караульные всполошились и положили руки на эфесы мечей.

– Позднее, в Утремере, Филипп делал все возможное, чтобы наша священная война закончилась провалом. Он бросил Всевышнего и своих союзников, и увел бы с собой всю свою армию, если бы многие французы не относились к данному ими обету серьезнее, чем их повелитель. Но епископ Бове и герцог Бургундский продолжили его грязное дело, они мешали мне как могли, а тем временем Филипп уговаривал папу разрешить его от клятвы не нападать на мои земли, пока я нахожусь в Святой земле. В минувшем году он вторгся бы в Нормандию, если бы его собственные бароны не воспротивились. Да за одни эти преступления этому ублюдку полагается тысячу лет корчиться в адском пламени!

Было очень здорово выплеснуть вот так свой гнев – впервые за много месяцев Ричард говорил именно то, что думал.

– И это все относится лишь к лету Господню 1192, – с горечью продолжил он. – А с той поры Филипп и его цепной пес Бове изо всех сил старались запятнать мою репутацию и честь и достигли больших успехов. Он склонил моего полудурка-брата к предательству, и пока мы тут разговариваем, французская армия опустошает герцогство Нормандское. И как будто этого мало, Капет заставляет тебя передать меня ему, чтобы упрятать в парижскую темницу. Ему даже не хватает совести предать меня быстрой смерти. Нет, он хочет, чтобы я страдал. И почему? Да потому что этот жалкий трус и сопляк не надеется стать и вполовину таким мужественным, как я!

Все были заворожены этой вспышкой, и когда Ричард наконец остановился, чтобы перевести дух, Марквард и Конрад усмехнулись и зааплодировали, тогда Генрих выдавил одну из своих ледяных улыбок и сухо заметил:

– Значит, ты на самом деле не любишь этого человека, а?

– И кто меня осудит? – Ричард снова сел и в несколько глотков прикончил кубок с вином.

По лицу у него еще шли пятна, а дыхание было неровным, потому как приступ гнева был непритворным. Он знал: чтобы убедить Генриха, нужно выказать страсть, не вызывающую сомнений, ярость достаточно сильную, чтобы затмить месяцы плена и унижения, даже замок Трифельс. Потому как недостаточно выбить из императора согласие дать пленнику шанс примирить его с мятежниками. И даже если эти переговоры будут успешны, этого мало. Конец бунта не гарантирует Ричарду свободы – только не с этим человеком, не ведающим ни благодарности, ни чести. Генрих должен поверить, что долговременные интересы связывают его с Англией, а не с Францией.

Император знаком велел слуге наполнить Ричарду кубок.

– Ну хорошо, – сказал он. – Я устрою тебе встречу с мятежниками.

– Тебе следует предложить реальные уступки, – предупредил Ричард. – Они должны понимать, что ради них стоит кончать с бунтом. Ты готов на это?

Дитрих нахмурился, явно недовольный тем, что кто-то осмеливается в таком дерзком тоне разговаривать с императором. Но даже серебряный язык и красноречие самих ангелов Божьих не даст ничего, если Генрих не предложит мятежникам устраивающие их условия.

Генрих ответил не сразу.

– Да, готов, – сказал он наконец. – Я хочу покончить с этим делом и точка. – Он снова улыбнулся, и снова невесело. – Если тебе удастся достичь этого… Ну, давай выразимся так, что твоя судьба отныне в твоих собственных руках.

Ричард улыбнулся в ответ, потому что хотя в словах императора и прозвучала явная угроза, он не ощущал страха. Король держал свою судьбу в собственных руках всякий раз, когда выезжал на поле боя.

Глава XV

Франкфурт, Германия

Май 1193 г.

На устройство мирных переговоров ушло две с лишним недели: мятежники требовали от императора выдать заложников, дабы обеспечить их безопасность. В конце концов договорились, что Ричард встретится с ними в имперском дворце во Франкфурте, тогда как Генрих разместится в замке Ханау, в десяти милях от города. В сопровождении своего клерка Фулька из Пуатье, капеллана Ансельма и неизменной стражи Ричард добрался до расположенного на реке города в последний день мая. Несколько часов спустя ажиотаж во внутреннем дворе указал на то, что прибыли вожди мятежников. Вскоре двери в покоях короля распахнулись, и, прежде чем стража успела помешать, племянник ворвался в палату и восторженно его обнял:

– Как я рад видеть тебя, дядя!

Ричард тоже был рад видеть Генрика. С последней их встречи минуло три года, и молодой человек заметно возмужал. Больше уже не тот