22 марта Гитлер неожиданно для всех принял наконец решение по поводу отставки Гиммлера от командования боевыми частями и, несмотря на все усилия Бормана, принял эту отставку.

Грегори сразу же забеспокоился, потому что вместе с Гиммлером в ставке мог появиться и Граубер, но надеялся, что хотя бы несколько дней он гарантирован от встречи со своим заклятым врагом. С разрешения Коллера он воспользовался частной линией из Министерства ВВС, чтобы сообщить Герингу о новостях, и обсудил перспективы возвращения Гиммлера со всеми его клевретами из армии в Берлин.

Геринг сказал, что для беспокойства пока нет причин. Гиммлер страдал от очередного нервного расстройства и, наверное, некоторое время останется пока в клинике в Гогенлихене, а Граубер приставлен к генералу Гейнричи, принявшему командование после Гиммлера.

Но Гитлер, хронически склонный принимать совершенно нелогичные решения, на этот раз, прислушавшись к совету Гудериана убрать из армии бездарность — Гиммлера, избавился заодно и от самого советчика, непопулярного среди высшего офицерства, но очень одаренного военачальника.

От фон Белова Грегори узнал, что Гитлер все-таки вызвал к себе Шпеера и на несколько часов устроил министру оборонной промышленности выволочку за его письмо, не стесняясь в выражениях и обвинениях. Фюрер тогда сказал:

— Если война будет проиграна, погибнет и немецкая нация — это рок судьбы. Нация оказалась слаба, те, кто выжили после сражения, не стоят, чтобы ради них так стараться, потому что все лучшие пали с достоинством на поле брани.

Тщетно Шпеер доказывал, что человечности ради необходимо оставить выжившим материальные средства для существования. Гитлер не захотел ничего слушать и приказал Шпееру уйти в отставку. Шпеер отказался и пояснил, что оставаться на своем посту для него долг чести, и он свой долг выполнит до конца.

Как только он ушел, Гитлер, весь дрожа и посинев лицом, приказал: по мере наступления союзников на их пути не должно оставаться ничего: заводы и фабрики, железнодорожные узлы и электростанции, дома — все должно быть взорвано или предано огню. Оставлять противнику нельзя ничего. Раз немцы предали его, он не должен оставлять им никаких средств к существованию после поражения Германии — они не имеют на это никакого права.

На следующий день, как часто бывало, буря сменилась полным штилем. После очередного совещания Гитлер послал за Грегори и сказал, что хочет прогуляться с ним по саду Рейхсканцелярии. Они поднялись по ступенькам лестницы в дальнем конце бункера и вышли на весеннее солнце. Гитлер сразу же попросил:

— Расскажите мне, почему вы верите в перевоплощение?

— Все очень просто, мой фюрер, — ответил Грегори и начал излагать те аргументы в пользу своей теории, которые, по его мнению, могли бы импонировать его спутнику-мегаломаньяку:[5]

— Ни один здравомыслящий человек не может и не должен верить в христианского или, если уж на то пошло, ни в какого другого персонифицированного Бога. Сама концепция всеобщего воскрешения из мертвых с последующим вселенским судом, в результате которого ты либо вознаграждаешься вечной благодатью или бываешь подвергнут вечным мучениям в Преисподней, определяемая твоим поведением на протяжении короткого отрезка человеческой жизни, — сама эта концепция абсурдна. Взять хотя бы умственно неполноценных или детей преступников — какой шанс они имеют в этой жизни? Осуждать этих несчастных только за то, что они вынуждены были вести дурной образ жизни, было бы прямым искажением справедливости в общепринятом значении этого слова. А что говорить о людях, умерших в раннем возрасте? Разве они полностью отвечают за свои действия? Привести вас или меня пред ясны очи такого судьи, мы просто будем испытывать презрение к Богу, давшему жизнь людям на таких арбитражных условиях, следовательно, учение о том, что Он существует, такое учение ложное.

— Согласен, да-да, согласен, — хрипло проговорил Гитлер.

— Далее, — продолжал Грегори, — то, что дух, оживляющий человеческое тело, продолжает существовать после физической смерти человека — в этом ни один из нас, хоть что-то понимающий в оккультных науках, сомневаться никак не может. Таким образом, если нет персонифицированного Бога, перед которым подотчетны наши души, следовательно, мы сами являемся хозяевами своих собственных душ и ответственны только перед собой за те дела, которые творили в жизни. Но ничто не стоит на месте. Заявление Гаутамы Будды о том, что все, что мы осознаем, находится либо в состоянии роста, либо в состоянии гниения и распада, бесспорно по своей сути и глубине. Причем это касается не только жизни растений и животных, но также и гор, Земли, как нашего приюта и как астрального тела, и любого тела во Вселенной. Раз это универсальный закон, наши личности также должны подпадать под его действие. Наиболее понятно и доступно можно это объяснить на примере вашей, мой фюрер, личности. Достаточно подумать о вашей мудрости законодателя, ваших выдающихся способностях стратега, вашем удивительном таланте создателя красивых зданий, всеобъемлющих познаниях во всех областях и сферах жизни народа, которым вы правите. Согласитесь, что все эти способности изначально не могли быть аккумулированы в одном человеке за пятьдесят с лишним лет.

— Понимаю вас. Да, вы правы.

— Между вашим мозгом и мозгом австралийского аборигена лежит непреодолимая пропасть, и объяснение для этого явления очень просто. Такой человек, как он, мой фюрер, должен был прожить несколько жизней в разных телах — женщин, мужчин, бедных и богатых, здоровых и изуродованных, вы же, наоборот, прожили уже сотни жизней, и в каждой из них вы прогрессировали, приобретали ценные познания, накапливающиеся в вашем подсознании. Очень редко человеку дано помнить о своих предыдущих воплощениях, но знания, в них накопленные, остаются. Разве можно сомневаться, если именно благодаря этому богатейшему опыту в вашем нынешнем воплощении вы — гений, что может подтвердить любой человек на свете?

В этот момент к ним подбежал Борман с листком бумаги в руках. Остановившись перед ними, он выкрикнул приветствие и уже другим тоном продолжал:

— Мой фюрер, лишь долг мой и моя вам преданность придают мне силы, чтобы сообщить вам эти известия. Скрывать их от вас было бы преступно. Это известие поступило от фельдмаршала Моделя. Вся его армия целиком отрезана в Руре, и он просит вашего разрешения пробиться из окружения.

Гитлер сильно побледнел и внезапно закричал:

— Оставить Рур! Никогда! Никогда и ни за что! Болваны! Идиоты! Предатели! Этих генералов надо за их преступления и трусость жарить на медленном огне. Рур должен быть удержан любой ценой. Пусть Модель защищает Рур до последнего солдата. Когда кольцо начнет сжиматься, они должны уничтожить все. Все. Какой нам прок от Круппов, когда мы проиграем войну? Все заводы взорвать, чтобы камня на камне не осталось.

Забыв о Грегори, он вместе с Борманом ушел, крича чуть не во все горло и дико размахивая здоровой рукой.

Из всех сатрапов, посещавших в эти дни бункер, чаще всего бывали Геббельс и Риббентроп. Маленький доктор с хромыми мозгами под стать хромой ноге, обычно озабоченный лишь тем, как бы половчее оболванить народ Германии своей хитрой ложью и искаженной правдой, чтобы подхлестнуть боевой дух немцев, иногда был способен и на такую безграничную жестокость и противное здравому смыслу поведение, что в этом мог бы поспорить со своими коллегами, покрывшими себя неувядаемой славой мерзавцев и человеконенавистников. Сейчас, разъяренный массовыми бомбежками прекрасного и с промышленной точки зрения бесполезного для противника Дрездена, он призывал в отместку за это бессмысленное уничтожение города нарушить Женевскую конвенцию и расстрелять сорок тысяч военнопленных летчиков из армий союзников, применить против наступающего противника отравляющие вещества и прочее, прочее, прочее.