Японские журналисты, писатели и чиновники подражали западным авторам и официальным лицам, представляя себе колонии, которыми они управляли, населенными дикарями. В их рассказах особый акцент делался на экзотические места и похотливость местных женщин. Подобно писателю Роберту Льюису Стивенсону и художнику Полю Гогену, путешественники в Страны Южных морей наслаждались романтическим бегством от современной цивилизации в примитивный тропический рай. В массовой культуре доминировали экзотизированные представления о Нанъё и Тайване: несмотря на то что коренное население составляло там около 2 %, именно их в первую очередь показывали в литературе и средствах массовой информации. Образ «дикаря» предоставлял писателям и художникам романтизированное альтер эго, взгляд в собственную исконную самость. Колониальное варварство показывали в различных формах: от пугающих каннибалов Тайваня до счастливых, по-детски наивных жителей Нанъё. В то время как колониальная политика и пропаганда заявляли о расовом сходстве японцев и колонизированных народов, изображение «дикарей» позволяло им воображать, что Япония занимает иное временнóе пространство, не то что ее отсталые родственники, чей архаический образ жизни был частью далекого прошлого Японии. Поэтому некоторые писатели заявляли, что тайваньские «охотники за головами» — это благородные дикари, храбрые и искусные в войне, чем напоминают японских самураев в давние времена.

Японские писатели на Тайване для японской аудитории зачастую транслировали романтизированный взгляд на колонию и ее коренных жителей и/или подчеркивали примитивизм, жестокость и предрассудки аборигенов горных племен. Сказка Сато Харуо «Дьявольская птица» (1923) основана на местной легенде о белой птице с красными когтями, которую наследные шаманы научили убивать. В реальности тех, кого считали хозяевами таких птиц, часто преследовали и убивали. Сато записал историю, которую услышал об одной семье, подвергавшейся притеснениям. В своих жестоких «миротворческих» кампаниях японские военные собирали всех взрослых мужчин деревни в одну хижину и поджигали ее. Когда армия подходила к одной из деревень, ее жители обвинили в своей горькой судьбе семью, которую подозревали в шаманизме. Жители заперли ее в хижине и подожгли, однако дочери-подростку и сыну удалось спастись, и они жили в лесу. Когда девочка умерла, появилась радуга — говорят, чтобы дать ей мост на небо, к ее предкам, хозяевам птиц. Рассказ Накамуры Тихэя (1939) под названием «Варварская деревня, затерянная в тумане» художественно описывает инцидент в Муше 1930 года, рассматривая восстание как последнее проявление «чистых, бесхитростных людей». Для описания мотивации участников бунта Накамура использует распространенные художественные средства: «Этими варварами двигала их ускользающая дикость. Они вышли на последний бой, пусть безнадежный, против цивилизации, против образа жизни, который им не подходил»[105].

После нескольких десятилетий колониальной образовательной политики новым классом интеллигентов становились коренные тайваньские писатели, получившие японское образование, однако сохранявшие культурные связи с Китаем. Они писали произведения, основанные на их смешанной идентичности, публикуя свои работы наряду с японскими писателями в местных журналах, например в «Бунгэй Тайвань» («Литературный Тайвань»). На местной литературной сцене были заметны две различные тенденции. Одна группа писателей, особенно активная в 1920–1930-е годы, не забывала о своих китайских корнях и критически относилась к колониальной политике, хотя жесткая цензура не позволяла критиковать метрополию напрямую. Вторая группа, сложившаяся в 1940-е годы, ратовала за ассимиляцию и за то, чтобы стать настоящими японскими подданными.

Из первой группы примечательны работы писателя Ян Куй, в которых описывалось социальное и экономическое неравенство в колониях и выражались антиимпериалистические взгляды. Его рассказ «Буйвол» написан о программе колониального правительства по конфискации домашних волов у тайваньских крестьян, чтобы отправить их в Нанъё для работы на плантациях. Рассказчик — студент, вернувшийся в родную деревню на лето, который заводит дружбу с девушкой. Раньше она ухаживала за скотиной своей семьи, теперь же животных у них отобрали. Из-за потери средств к существованию отец этой девушки планирует продать ее многоженцу — отцу рассказчика. Рассказ Лу Хэруо «Воловья повозка» (1935) описывает сходную ситуацию, как погонщика волов вытеснили с рынка японские машины и грузовики. Чтобы скопить денег, купить клочок земли и прокормиться, его жене приходится заняться проституцией. Рассказ заканчивается тем, что погонщика штрафуют за езду на старой повозке по новым дорогам. В подобных историях герой — местный житель оказывается в ловушке, во-первых, жестокой колониальной экономической политики, а во-вторых, китайского патриархального социального уклада. Тайваньские элиты, получившие японское образование, наблюдая эти условия, чувствовали фрустрацию и из-за колониального неравенства, и из-за негибкости традиционных норм.

В начале 1940-х годов некоторые тайваньские писатели задумались над вопросом, как стать хорошими подданными империи. Писатели, чье образование было всецело японским и многие из которых сами жили в Японии, верили в благосклонность своих колониальных хозяев и искали их одобрения, что в постколониальную эпоху обернется для них клеймом коллаборационистов. Отмеченный профессиональным сообществом рассказ Чжоу Цзиньпо под названием «Солдат-доброволец» дает наглядное представление о литературном направлении «имперских подданных». Чжоу в детстве жил в Японии, но после Великого землетрясения Канто 1923 года вернулся в колонию. Главный герой рассказа возвращается на Тайвань из Японии, где он учился, и поражается культурной отсталости, которую обнаруживает дома. Со своим другом детства он спорит о наиболее эффективных способах японизации Тайваня. Рассказчик полагает, что лучше всего поднять уровень местной культуры, тогда как его друг считает, что нужно вступить в Бригаду юных патриотов и достичь духовного единения с японскими божествами, молясь в синтоистских святилищах. Вскоре после их разговора друг поступает добровольцем в японскую армию, что вызывает глубокое уважение рассказчика. В этой истории отражена система военного призыва на Тайване, первоначально полностью добровольная, однако со временем становившаяся все более обязательной. В военное время тех, кто вовремя не записался добровольцем, выгоняли из школ и принуждали работать на военных заводах.

Как и тайваньцы, многие корейские авторы колониального периода испытывали смешанные чувства по поводу своей так называемой культурной гибридности. Многие получили высшее образование в элитных японских вузах, где находились в атмосфере как западных литературных теорий, так и японской модернистской словесности. Им удалось выработать уникальный корейский литературный голос, выражавший их собственные тревоги как людей, этнически и расово отделенных от японцев, а значит, подвергавшихся дискриминации, однако при этом интеллектуально равных своим хозяевам. Грустная эпопея писателя Ли Гвансу (1892–1950) показывает сложность и нестабильность идентичности колониального интеллигента. Ли был лидером движения 1919 года, учился в престижном Университете Васэда в Токио, и казалось, что его судьба — стать национальным лидером. Но в 1920-х годах он внезапно вернулся из Японии и вышел из движения за независимость. После ареста за националистическую деятельность в 1937 году Ли стал активно поддерживать японское правление, одним из первых поменяв свое корейское имя на японское, призывая корейцев вступать в Императорскую японскую армию и восхваляя самопожертвование японских пилотов-камикадзе. После того как Корея получила независимость, его подвергли остракизму как коллаборациониста. Во время Корейской войны (1950–1953), когда северокорейцы на некоторое время заняли Сеул, они устроили облаву на коллаборационистов, включая Ли, и выслали их на север в тюрьму. Гвансу умер в тюрьме в Пхеньяне в 1950 году.