Пришел свекор. Надежда Самойловна с трудом узнала его: так он постарел, сгорбился за последнее время.

— Ну вот… дожили… — сказал он глухим, вздрагивающим голосом и снова вышел в сени.

Витюшка видел, что дедушка заплакал.

Тоскливо прошел вечер в полутемной избе, при тусклом, мерцавшем свете ночника. Еще тоскливее тянулась ночь.

Казалось Надежде Самойловне, что не будет конца этой ночи. Сухими, воспаленными глазами смотрела она на чуть теплившуюся перед иконами лампаду. Слышала, как жарко молилась свекровь, шепча: «Спаси, господи, Александра… и Павла… сохрани им жизнь…»

Утром, еще до рассвета, свекровь поставила самовар, собрала на стол. Надежда Самойловна снова ни до чего не дотронулась.

И только она собралась уходить с Витюшкой в город, чтобы там у знакомых узнать про мужа и сына, как в избе появился староста Авдюхин. Свекровь затряслась, увидя его, а свекор громко засопел, нахмурился, сжимая и разжимая все еще крепкие, заскорузлые кулаки.

Авдюхин, войдя в избу, снял шапку, перекрестился, ласково поздоровался. Ему никто не ответил. Но это нисколько не смутило старосту.

Посмотрев на Надежду Самойловну, Авдюхин покрутил рыжеватой бородой, ухмыльнулся и, не отходя от двери, притворно-добродушным тоном проговорил:

— Давненько, Самойловна, не видались… Что ж, идем в город, сына выручать…

Поняв намек старосты, свекор засуетился. Он хотел незаметно толкнуть невестку, дать ей понять: беги, мол, пока не поздно, а я попридержу его.

Но бежать было уже поздно. У крыльца стояли солдаты, полицаи. Да Надежда Самойловна и не думала бежать. Не хватило бы сил.

Она оделась. Одела сына. Простилась со стариками и вышла на крыльцо.

В Песковатском видели, как повели Чекалину с Витюшкой в город.

Позади конвойных шел Авдюхин и всю дорогу злобно шипел:

— Искореню… Весь чекалинский корень уничтожу…

Еще одну ночь, теперь уже вместе, провели Саша и Митя в сыром, темном подвале комендатуры. Тяжело нависал сверху сводчатый каменный потолок. В решетчатое окошко глядела снаружи ночь, разбрасывая по стенам слабые отблески.

Прижавшись друг к другу, стараясь хоть немного согреться, Саша и Митя лежали на соломе.

— Гриша Штыков держится, — шепотом рассказывал Митя, — вдвоем нас допрашивали и поодиночке. Он ни в чем не признается. Его тоже пытали, били…

«Может быть, он сейчас рядом, за стеной в подвале», — думал Саша, прислушиваясь.

За дверью послышались шаги. Опять кого-нибудь повели или это ходят тюремщики?

Митя вспомнил, как разошелся офицер на допросе.

— Грозился повесить… Как ты думаешь — повесят? — спросил он, глядя в темноту широко раскрытыми глазами.

— Не посмеют! — Саша крепко, до боли, сжимает зубы. — Нет, Митяй, мы так покорно не умрем! Вот увидишь, еще поживем, наши отобьют. Да мы и сами в случае чего… — наклонившись к уху товарища, Саша шепчет, что надо попытаться бежать, когда выведут из подвала. — Ну и пускай нас застрелят, убьют… Только смелее, не бояться, — говорит он, поблескивая глазами.

Митя молчит.

Саша зябко ежится: опять лихорадит: С трудом поднявшись на ноги, он подходит к окошку. До утра, наверное, долго, очень долго…

Как все болит! Били, пока он не потерял сознание.

Но все же выстоял… Удивительно, сколько в нем силы! Даже и болезнь, корежившая его, отступила, не взяла.

А фашистам тоже не взять. Главное, стиснуть зубы и молчать…

Саша ходит от двери к окошку и обратно, прислушиваясь, как поскрипывает под ногами смерзшаяся солома.

«Бежать… — думает он. — Бежать! Как только откроют дверь, поведут — рвануться вперед… Схватить что попало под руки… Ударить, если схватят, и бежать…» Саша глядит на скорчившегося в углу на связке соломы Митю.

«Нет… Ему не убежать. Он и так с трудом держится на ногах».

Темно и тихо кругом. Долго, очень долго тянется осенняя ночь. Саша ходит, пытаясь согреться. Кружится голова. Ломит и саднит избитое тело. Вчера было теплее, звенела с крыши капель, а ночью подморозило.

Какой сегодня день? Саша, прислонившись к стене, пытается взглянуть в окошко. Он стоит долго, задумавшись, считая по пальцам, вспоминая все дни с момента ухода из партизанского лагеря.

— Среда… — шепчет он. — Четверг… Нет, пятница… — И вдруг словно электрический ток пробежал по телу Саши. — Неужели?! Да ведь сегодня шестое ноября… В самом деле… Точно, шестое ноября… Митя! Митяй!.. — лихорадочно затормошил он своего друга. — Ты знаешь, какой сегодня день?

Митя устало качает головой. Он потерял счет времени с тех пор, как находится здесь, в подвале.

— А я знаю… — возбужденно шепчет Саша. — Сегодня шестое ноября! А завтра годовщина Великой Октябрьской революции!.. Помнишь, как мы в прошлом году ходили на демонстрацию?.. Пели песни… веселились. Я еще тогда фотографировал…

Закрыв глаза, прислонившись горячим лбом к стене, он видит: колышутся красные полотнища знамен на площади. Звучат песни… Эх, если бы только он был на свободе! Саша еще не знает, что бы он тогда сделал. Может быть, пробрался бы в школу и на крыше вывесил флаг. Или бросил бы гранату в комендатуру. Но обязательно что-то такое он сделал бы.

— Знаешь, Митяй… — говорит он после долгого молчания, широко открыв глаза. — Если меня поведут на допрос или на смерть, я так покорно не пойду… Вот увидишь! Даю тебе слово.

Наступил рассвет и вместе с ним хмурый, сумрачный день 6 ноября. Вскоре заскрипела дверь. В подвал вошли трое полицейских. Старший из них, Чугрей, пытливо оглядев партизан, нахмурился.

— Кого из вас первого вешать вести? — спросил он. Вперед вышел Саша, загораживая от полицейских своего друга Митю.

— Ведите меня… — громко ответил он. — Думаете, испугались? Не испугаемся!

— Тебя-я? Значит, сам напрашиваешься? — спросил полицейский. Он уже имел распоряжение, кого первого вести, и говорил просто так, издеваясь. Скрутив Саше руки, полицейские вывели его из подвала.

— Держись, Митяй!.. — крикнул уже за порогом Саша.

Митя, приподнявшись на соломе, глядел ему вслед. Своего друга он видел в последний раз.

Утро пришло туманное, холодное, с порывистым северным ветром. Медленно прояснялось небо в тяжелых клочковатых облаках, низко нависших над деревьями.

В это утро выпал снег. Все кругом было белым.

С утра в городе распространился слух, что на площади будут вешать партизан. Откуда это стало известно, никто толком не знал.

Ровно в полдень полицаи начали сгонять народ на площадь. Собирать пришлось долго — никто добровольно не шел.