центре зала, сбившись в кучку, стояли иудеи, а рядом с ними их переводчик.

– Великий цезарь, мы благодарны, что ты уделил нам свое внимание, – сказал он и низко поклонился.

– Как я понимаю, вы прождали уже достаточно долго, – ответил я.

Иудеи что-то тихо забормотали между собой, и переводчик сказал:

– Да, префект Антоний Феликс послал нас сюда.

Феликс! Он в отставке уже почти два года.

– Какова природа вашей миссии?

Приглядевшись к ним внимательнее, я заметил, что все они худые и изможденные. Их что, не кормили?

– Мы представляем первосвященника Иерусалимского храма. Храм – центр религиозной жизни нашего народа, он был построен в точности как заповедовал наш бог, имя которого мы можем произносить вслух только во время молитв, прости, цезарь. Царь Агриппа построил башню возле своего дворца, чтобы с нее можно было наблюдать, что происходит во внутреннем дворе храма. Чтобы пресечь это, мы возвели стену. Он приказал разрушить ее, но мы отказались. Тогда префект сказал, что этот вопрос следует решить в Риме, и послал нас сюда.

Что за глупые и мелкие вопросы приносят к ногам императора! Почему не разобраться на месте? Об этом я и спросил.

Эпафродит быстро зашептал мне на ухо:

– Отношения между строго придерживающимися своей веры иудеями и примиренцами очень натянутые. Они яростно спорят из-за каждой мелочи. Феликс не захотел разжигать между ними вражду и решил послать делегацию в Рим.

– Правильно его отправили в отставку, если он не смог найти лучшего решения, – пробормотал я и повернулся к посланцам. – Можете не сносить вашу стену. Сожалею, что вам так долго пришлось ждать решения вопроса.

Когда они услышали перевод моих слов, их истощенные лица озарили улыбки.

– Цезарь, мы глубоко тебе благодарны.

Дело было сделано, и я решил расспросить иудеев об их родине. Через переводчика мне отвечал их лидер по имени Иорам.

– Буду честен, цезарь, мы живем в страшные времена. Повсюду убийцы, которые готовы напасть на тех, кого сочтут за сторонника подавления или сторонника сопротивления.

– А в чем разница?

– Подавление, прости меня, цезарь, – это Рим. Сопротивление – это те, кто согласен жить только в чистом Израиле и подчиняться только закону Моисея. Это касается любого, кто принял обычаи Рима или Греции, так что у нас есть и внешние, и внутренние враги.

– Зелоты сеют ужас повсюду, – вступил в разговор другой мужчина, – на рынках, на улицах, даже во внешних дворах храма – это часть их сопротивления Риму.

Надо взять это под контроль. Потребую заменить Феликса на Феста.

– Как я понимаю, вы не из тех, кто ассимилировался, – предположил я.

– Нет, хотя некоторые выдвигают подобные обвинения даже в адрес самого первосвященника. Но мы здесь, в Риме, с самого первого дня питаемся только орехами и инжиром – нам не позволено есть мясо животных, которых могли принести в жертву вашим богам.

– Значит, вы пуристы, – сказал я. – Что ж, распоряжусь, чтобы вас снабдили мясом прямиком из хлева, которое никогда не жертвовали никому из богов.

Моим собеседникам явно стало неловко.

– Со всем уважением, но мы подождем возвращения домой, где мясо готовится согласно нашим традициям.

Какие странные, какие упрямые люди!

– Тогда я прослежу, чтобы вам доставили лучшие яблоки и лучший виноград, какой только мы можем предложить, ну и, конечно, орехи с инжиром. И хорошее вино. Полагаю, вино вам дозволено пить?

После того как иудеи, низко кланяясь, удалились из зала приемов, я отвел Эпафродита в сторону и сказал:

– Мне нужен подробный отчет о том, насколько нестабильна ситуация в этом регионе. Хочу больше узнать об их распрях. У нас в Иерусалиме крепость и целый гарнизон, но префект живет на побережье. А что происходит на землях между побережьем и Иерусалимом?

– Думаю, ничего хорошего. В этом кипящем котле недавно появилась еще одна группа. Эти поклоняются преступнику, которого бывший прокуратор приговорил к смертной казни где-то тридцать лет назад. Обычные евреи их ненавидят, и римляне тоже.

– Никаких стычек, никакого насилия?

– Донесений о столкновениях с нашими солдатами не поступало. Они если дерутся, то друг с другом. Как и все обычные иудеи, спорят из-за своего учения и ритуалов.

О боги, какая скука! Я при всем желании не мог представить, чтобы римляне или греки, будучи в здравом уме, начали драку из-за Геркулеса или Зевса.

– Жду от тебя подробного рапорта, – сказал я, пожав плечами.

* * *

Как только я вернулся в свои комнаты, все мысли об Иерусалиме тут же улетучились. Я сидел и смотрел, как солнечные лучи, словно волны во время отлива, сползают со стены, которую они еще вчера в то же время заливали своим ярким светом. Еще вчера мой мир был гармоничным и цельным, а сегодня он раскололся, разбился вдребезги…

Нет, он не был цельным, он уже был разрушен, и я знал об этом. Размеренная капель водяных часов у меня на столе делала время почти осязаемым. Капля за каплей, только сверху вниз, и никакая сила в мире – даже воля императора – не заставит воду капать снизу вверх.

LVII

От боли существует множество средств – отвлечение, действие, оглушение, бегство, – и я могу свидетельствовать, что ни то, ни другое, ни третье не дает абсолютного результата, хотя одни утоляют боль лучше других. Возможно, мне следовало бы написать трактат на эту тему, вместо того чтобы тратить время на сочинение эпической поэмы о Троянской войне. Сочинительство, само по себе бегство от реальности, работало как успокоительное. Беспорядок в государственных делах был сущим благословением. Действие в моем случае было невозможно, потому что у меня просто недоставало сил. А музыка, как всегда, успокаивала и дарила утешение, но при этом обостряла боль, поскольку метила прямо в сердце.

Но все в свое время идет на убыль, а потом и вовсе исчезает. Ничто не длится вечно – ни зима, ни лето, ни молодость, ни даже долгое и медленное старение.

Люди приходили и уходили; устраивались званые ужины; собирался сенат; отвечающие за корреспонденцию секретари ежедневно приносили отчеты. Состоялось несколько встреч по поводу проблем в Иерусалиме, и мои советники с удовольствием принимали в них участие.

– Легиону в Иерусалиме не дозволено помещать на знамена орлов или других зверей, потому что в иудейской религии запрещены любые изображения живых существ, – сказал Берилл и нервно рассмеялся. – Мы с ними нянчимся, задабриваем, разрешаем то, что ни одному другому народу никогда не разрешали, а они всё жалуются.

– Такова их природа, – сказал Отон, который на моих совещаниях всегда был