будет. Он уже решил, что почувствует, даже не дав мне шанса попробовать.

Но в кои-то веки мне не хочется делать то, чего от меня ожидают. Мне не хочется подыгрывать, быть всем приятной, изображать счастливое лицо.

В кои-то веки мне хочется быть честной.

– Я тоже думала, что это свидание, – говорю я, и мои щеки уже пылают. – Во всяком случае, мне этого хотелось.

– Тебе не обязательно…

– Гриффин, – говорю я так резко, что он поднимает глаза. В темноте трудно различить выражение его лица. – Я не просто так это говорю. Не из вежливости. Ты мне правда нравишься, ясно?

И это правда. Я говорю это не для того, чтобы его утешить. Не потому что мне его жалко, и даже не потому, что он так ошеломляюще красив. Я говорю это, потому что это факт. И если я так часто говорю людям что-то приятное, чего на самом деле не думаю, то почему бы не сказать то, что все-таки думаю?

– Ты нравишься мне с первого урока испанского, – продолжаю я, несмотря на то, что он опять отвернулся, и мне сложно определить, насколько по-идиотски я веду себя в данный момент. – Te gustame.

Он, нахмурившись, поднимает на меня глаза.

– Me gustas[19].

– Спасибо, – я улыбаюсь ему, но его лицо сохраняет непроницаемое выражение, и моя улыбка гаснет. – Слушай, я хочу сказать, что я понятия не имела, что у тебя Аспергер, и все же не могла перестать думать о тебе. Так почему сейчас должно быть по-другому?

– Просто так и есть, – тихо отвечает он.

Я энергично мотаю головой.

– Не для меня.

– Но как так может быть?

– Потому что ты мне нравишься. Ты. Тот же ты, который нравился мне весь год. – Я смеюсь. Вся эта откровенность вскружила мне голову. Или дело в Гриффине? – Сколько еще раз мне надо это повторить?

– Все не так просто, – говорит он, но если он ждет, что я с ним соглашусь, то не на ту напал.

Я усмехаюсь, постукиваю по крыше машины и поворачиваюсь, чтобы уйти.

– А вдруг просто?

Как только я сажусь в машину, экран моего телефона загорается: сообщение от сестры.

Мерцающие в темноте белые буквы: «Свидание: да или нет?» Я отвечаю: «Непонятно». Но мгновение спустя передумываю и пишу: «Да».

На следующий день я стою посреди площадки, а дети водоворотом нарезают круги вокруг меня. Вдалеке ребята постарше играют в кикбол. В другой день я бы позавидовала тому, как у них там все упорядоченно и спокойно. Но сегодня я не могу перестать смеяться над своей шумной, суетливой, перевозбужденной малышней, которая вроде как должна рисовать мелками, но на самом деле только двое сидят на асфальте с толстыми кусками мела в руках. Илан Дуайер рисует слона с крыльями, Бриджит ДеБерг обводит свою ногу. Остальные затеяли игру в салочки, и носятся вокруг с довольным видом, раскрасневшиеся, хихикающие и счастливые.

Все, кроме Ноа, который нашел баскетбольный мяч.

Я, пригнувшись, встаю рядом с ним, чтобы мы смотрели на кольцо с одного угла. Он уже запыхался от удушающей липкой жары и пахнет как все маленькие дети летом: спреем от насекомых, кремом от загара и потом. Он держит мяч в обеих руках, обдумывая следующий удар. Руки у него уже подгибаются от усталости.

Я с болью вспоминаю мини-мячик, который мы видели вчера.

– Как успехи? – спрашиваю я, а он продолжает, прищурившись, смотреть на корзину, будто не слышит меня. – Знаешь, – говорю я, показывая на кольцо, – фокус в том, чтобы найти правильную позицию.

– Нет, – раздается голос позади меня. – Фокус в том, чтобы забросить мяч в кольцо.

Я резко оборачиваюсь, и вижу, что на траве у края площадки стоит Гриффин в своей обычной одежде. В руке у него бело-зеленый мяч с витрины.

– Привет, – говорю я, переводя взгляд с него на мяч и обратно. – Ты что тут делаешь?

Он кивает в сторону Ноа, который тоже на него смотрит.

– Я подумал, что с этим лучше получится, – сказал он, протягивая мяч Ноа. Тот не двигается и продолжает смотреть на Гриффина. Кажется, что это длится очень долго. Но потом в нем будто щелкает переключатель, его лицо озаряется радостью, и он бросается за мячом.

– Что надо сказать? – кричу я ему вслед, а он уже бежит обратно к корзине, держа под мышкой мяч.

– Пожалуйста, – бросает Ноа через плечо, и я смеюсь.

– Ну, почти.

Гриффин все еще стоит в нескольких шагах от меня. Вид у него взволнованный и смущенный. Среди криков, смеха и топота он кажется оазисом спокойствия и сосредоточенности.

Он кашляет.

– Мы можем поговорить минутку?

– Конечно, – отвечаю я, оборачиваюсь и встречаюсь взглядом с Грейс. Я показываю на угол здания и одними губами произношу: «Сейчас вернусь». Она кивает, и я поворачиваюсь к Гриффину. – Пойдем, – говорю я, и он идет за мной к кирпичной стене, где тенисто и прохладно, а голоса звучат приглушенно.

Мы стоим лицом друг к другу, и он делает шаг вперед, оказавшись совсем близко от меня. На этот раз я первой отвожу глаза, опускаю взгляд и замечаю пятно от яблочного сока на своей футболке. Я снова поднимаю голову, заставляю себя посмотреть ему в глаза, и удивляюсь, когда он не отворачивается.

– Это было очень-очень мило с твоей стороны, – говорю я, стараясь не растерять мысли под его пристальным взглядом, – пойти и купить ему этот мяч.

На лице Гриффина появляется тень улыбки.

– Я его не покупал.

– Что ты… – я останавливаюсь на полуслове и в изумлении открываю рот. – Не может быть!

Он кивает.

– Я вернулся туда после того, как тебя высадил.

– На это же, наверное, ушла куча времени!

– Точно.

– И куча четвертаков!

– Ага.

– Что ж, спасибо, – говорю я. – Понятия не имею, как ты умудрился это сделать, учитывая твои способности к мини-баскетболу, но…

– Мне нужно тебе кое-что сказать, – перебивает Гриффин, и вдруг у него становится виноватый вид. – Прости, я не хотел… Вот видишь… О чем я и говорил. Вот почему у меня так мало друзей. Я часто перебиваю. И часто не обращаю на людей достаточно внимания. Я однажды забыл бабушку в магазине, потому что читал в телефоне про микологию.

– Что такое микология?

– Наука о грибах.

Я, прищурившись, смотрю на него.

– А при чем тут твоя бабушка?

– Ни при чем, – нетерпеливо говорит он. – Но я так увлекся, что, когда собрался уходить, забыл, что она была со мной.

– А.

– Я над этим работаю. Но я много над чем работаю и работал всю жизнь.