– Энни.

– Я серьезно, – продолжаю я, слегка пьянея от собственного многословия. Мне не свойственно произносить такие пространные речи, и я сама не верю, что говорю все это, но есть в Гриффине нечто такое, от чего мне хочется рассказать ему все, о чем я думаю. И я так и делаю.

– А еще ты невероятно повел себя вчера с Ноа. Я пыталась достучаться до него все лето, но мне так и не удалось, и тут появляешься ты, и…

– Это потому что у меня Аспергер.

– …и ты так легко и естественно нашел с ним общий язык, и вы сразу сдружились… – Я умолкаю на середине фразы, сомневаясь, что правильно расслышала. – Что?

Гриффин поворачивается ко мне лицом, но продолжает смотреть в пол.

– У меня синдром Аспергера. Это что-то вроде аутизма. Так они сейчас это называют.

Повисает долгая пауза, и мне отчаянно хочется ее нарушить, но я не могу сообразить, что сказать. Надо очень тщательно подбирать слова. Я боюсь сказать что-то не то. Но в конце концов мне удается выдавить только тихое «А-а-а».

Я тут же об этом жалею. Мое междометие повисает между нами, как знак пунктуации, прозвучавший слишком рано в разговоре, который, как я надеюсь, только начался.

– Ага, – говорит он с непроницаемым лицом.

– Так что…

– Так что, видимо, вот почему я так себя веду, – он засовывает руки в карманы джинсов. – У меня не всегда получается поддерживать беседу. Иногда я слишком прямолинеен, – он пожимает плечами. – Вот почему мне иногда сложно в школе, и у меня мало друзей, и я не люблю об этом говорить, и…

Когда он умолкает на полуслове, я закусываю губу. Мне хочется, чтобы он продолжал. Он никогда еще при мне не говорил столько слов подряд, и вдруг в моей голове все встает на свои места: вот почему.

Вот почему он так тихо себя ведет в школе. Почему обожает цифры и факты. Почему никогда не может определить, шучу я или нет. Почему он всегда такой настороженный и замкнутый. Вот почему ему так сложно смотреть мне в глаза.

Гриффин делает глубокий вдох, и когда он снова заговаривает, кажется, будто он подслушал мои мысли.

– Вот почему, – говорит он, поднимая глаза и встречаясь со мной взглядом, – я не особо хожу на свидания.

– Так это свидание? – спрашиваю я, не успев задуматься, и у Гриффина делается еще более смущенный вид.

– Нет, – говорит он, потом качает головой. – Я не знаю.

У меня вспыхивают щеки. Я почесываю лоб.

– Да я просто…

– Я не хотел рассчитывать…

– Да нет, я тоже…

Повисает короткая пауза, во время которой мы оба с интересом изучаем свои ноги, а потом Гриффин вздыхает.

– Я вроде как надеялся.

Я поднимаю глаза.

– Надеялся на что?

– Что это будет свидание, – говорит он, и в этот момент в зал заглядывает бармен, с очевидным подозрением переводя взгляд с меня на Гриффина и обратно.

– У вас тут все в порядке? – спрашивает он, и я не знаю, как на это отвечать.

Гриффин кивает:

– Все хорошо.

– У нас тут была пара инцидентов с кражами, – он указывает на витрину, будто она забита брильянтами, а не мармеладными браслетиками и йо-йо. – Так что, если вам нужен приз, подходите ко мне…

– Да нет, спасибо – отвечаю я, а Гриффин одновременно говорит:

– Мы уже уходим.

– Ладно, – отвечает бармен, явно довольный таким ответом. – До новых встреч.

– Конечно, – говорит Гриффин, но не особо убежденно.

По дороге обратно в машине повисает тягостная тишина, и мне кажется, что у меня есть отличное средство от нее, если только удастся подобрать правильные слова или задать правильный вопрос.

Но я слишком боюсь ошибиться.

Одна рука Гриффина лежит на руле, вторая – на рычаге переключения передач между нашими сидениями, и меня беспокоит то, как сильно мне хочется взять его руку в свою. Но я этого не делаю. Я просто смотрю на вены на тыльной стороне его ладони, на обломанный ноготь большого пальца, на костяшки пальцев, на изгиб кисти.

Обычно это моя сильная сторона. Кто-то силен в математике, кто-то в спорте, а я умею говорить нужные вещи в нужный момент. Я – тот, кто вам нужен, когда воздух в комнате еще наэлектризован после ссоры, или когда хочется, чтобы вам кто-то сочувственно улыбнулся и выслушал вашу проблему. Я могу сгладить даже самое неловкое молчание, утешить, когда вам плохо, разрядить обстановку усилием воли. Чтобы там ни случилось, я отличный слушатель, неутомимый союзник и неиссякаемый источник поддержки.

Но сейчас я в растерянности.

Мне хочется сказать «Это ничего не меняет».

Мне хочется сказать «Это не страшно».

Мне хочется сказать «Все будет хорошо».

Но это меняет. Это страшно. И не факт, что все будет хорошо.

Я откашливаюсь, не зная, с чего начать.

– Слушай, прости, если я…

Но Гриффин тянется к приборной панели и включает радио, выкручивая звук на полную мощность. Разговор, очевидно, окончен, и хотя он сидит ровно на том же месте и на том же расстоянии от меня, кажется, будто он отдаляется все больше, пока наконец его не становится почти невозможно различить вдали.

Он подвозит меня до школы, где стоит в желтом свете фонаря моя одинокая машина. Гриффин останавливается рядом с ней, и мы сидим в тишине, молча.

– Я хорошо провела время, – наконец говорю я, и даже в голубоватом сумеречном свете я вижу, как дергается уголок его рта. Очевидно, он мне не верит. – Правда, – упрямо настаиваю я. – Было очень весело.

Он ничего не отвечает, только неохотно кивает.

Я со вздохом открываю дверь машины и выхожу, но, закрыв ее, я наклоняюсь к окну.

– Серьезно, – говорю я. – Спасибо.

На этот раз он мрачно хмыкает, будто я сказала нечто абсурдное, и я вдруг понимаю, что это не я веду себя неправильно, а он.

Он дергает рычаг и начинает отъезжать, но я бегу вслед за машиной.

– Эй! – кричу я, цепляясь рукой за открытое окно, и он изумленно смотрит на меня и жмет на тормоз. Я снова склоняясь к окну, пристально глядя на него, и на этот раз он тоже смотрит на меня, но с вызовом. Он только и ждет, чтобы я сказала что-то не то, и я понимаю, что так будет всегда, как бы я ни реагировала. Он так долго готовился к этому моменту, что теперь уже почти не важно, как все сложится на самом деле. Он уже решил для себя, что