Ни слова правды, знаете ли, но Кастер расцвел, как одуванчик: парень обладал жутким тщеславием, и в жалобах его на судьбу было больше честной ярости, нежели жалости к себе. Он знал, что является хорошим солдатом – и действительно был таковым, когда находился в здравом уме. Мне доводилось поучаствовать в большем количестве кавалерийских походов, нежели большинству смертных, и если бы жизнь моя зависела от того, насколько хорошо руководят конной бригадой, я из всех известных мне командиров предпочел бы Джорджа Кастера. Критики, не видевшие его в деле под Геттисбергом или Йеллоу-Таверн[221], утверждали, что успехам он обязан чистому везению и стечению обстоятельств, когда амбициозные устремления Кастера сыграли ему на пользу. Но это был отличный генерал и он сам чувствовал, что наскоки на него необоснованны. Глядя на него тем вечером, я размышлял: почему столь часто солдаты, отлично зарекомендовавшие себя на войне, так плохо вписываются в мирную службу? По слухам, в Вест-Пойнте Кастера считали сущей чумой, и после войны у него скопилась целая коллекция «черных меток». Ходили некрасивые истории, как он предоставил своей судьбе целое подразделение на фронтире или как расстреливал дезертиров. Его предали военному трибуналу, отстранили от командования и восстановили в должности только потому, что Шеридан не смог найти равного ему борца против индейцев. Не стоило даже сомневаться: Кастеру не светило достичь высот, которых он почитал себя достойным, и все благодаря вздорному характеру, невезению и ревности Тупоголовых богов Вашингтона – как Джордж величал власть имущих.

И то, что жизнь не складывается, было заметно. Ему было лишь немного за тридцать, но – скажу без хвастовства – выглядел он не моложе чем я в свои пятьдесят три. Одной из причин, что мне не сразу удалось узнать его, было то, что великолепный молодой кавалер с золотистыми кудрями, выбивающимися из-под украшенной лентами шляпы, который атаковал нас при Одье, превратился в потасканного пожилого человека с почти лихорадочным блеском в глазах. Кожа высохла, волосы выцвели и поредели, на шее, стоило ему наклониться вперед в запале беседы, выступали огромные жилы. Мне подумалось – как оказалось, пророчески, – как долго он еще так протянет?

В ту зиму мы не испытывали недостатка в обществе Кастера, ибо хотя мне не по сердцу люди вроде него: по-пуритански прямолинейные, не пьющие, не курящие, не употребляющие даже крепкого словца и при этом дни напролет толкующие про солдатские дела, не так просто отвергнуть человека, который видит в тебе некоего бога войны и способен слушать тебя часами. Как понимаете, его очаровала моя репутация – откуда ему было знать, что она дутая – и он хотел узнать все про кампании, в которых я участвовал. Кастер прочел первый том моих «Дней и странствий» и просто бредил им, в свою очередь настаивая, чтобы я ознакомился с его мемуарами о жизни на фронтире, которые он как раз готовил к публикации. Я прочитал и сказал, что это лучшая вещь во всей литературе, Ксенофонт[222], мол, отдыхает, и этот придурок аж просиял.

Дамы наши тоже отлично поладили, а Том оказался добродушным парнем и веселил Элспет своими шуточками. (Я предварительно прощупал его и нашел неопасным.) Так что мы впятером частенько обедали или ездили в театр, где Кастера встречали как мецената – он был приятелем актера Баррета, того самого, который искромсал Шекспира в постановке Бута[223]. Наш воитель сидел, не отрывая глаз от сцены, и бормотал: «Друзья, римляне, соотечественники» себе под нос.

Меня это должно было насторожить. Я сам люблю хорошую пьесу, но когда видишь парня, который, глядя на представление, отрывается от реальности, держи ухо востро. Помню тот вечер, когда мы смотрели сентиментальный вздор про солдата, отправляющегося на войну. В момент, когда жена вручала мужу меч, послышался всхлип. Я решил, что это Либби или Элспет пустили слезу. Всхлип превратился в рыдание, исполненное глубоким баритоном. Я поднимаю голову: Господи прости, это был Кастер! Закрыв лицо ладонями, он поливал бриджи потоком мужественных слез. Либби с Элспет начали подвывать тоже – видимо, за компанию, – и всей нашей рыдающей капелле пришлось переместиться в коридор. Либби держала мужа за руку и шептала: «Ах, Оти, как мне страшно за тебя!» Дурное предзнаменование, скажете вы. Да, и пять впустую потраченных билетов. С Пятнистым Хвостом, по крайней мере, ты получал то, за что уплачено.

Стоял февраль, когда Кастер объявил, что они с Либби уезжают из Нью-Йорка в форт Линкольн, далекий гарнизон в Миссури, в котором квартировал его полк. В ответ на мое замечание, что нет смысла заниматься кавалерийскими маневрами, пока снег толком не сошел, он, не таясь, заявил, что у них нет возможности оставаться в городе долее – его карманы пусты. Зная, что это оскорбление, я некоторое время пестовал идею предложить ему пожить у нас, но так и не решился: а вдруг согласится?

– В любом случае чем скорее я уеду, тем лучше, – говорит он. – Нужно хорошо подготовиться к наступлению весны. Да-да. Это может быть последний мой шанс.

Я заметил, что он более возбужден, нежели обычно, и поинтересовался, о каком шансе идет речь. Мы, помнится, были в клубе «Сенчури». Кастер прошелся туда-сюда, потом стремительно сел напротив.

– Последний шанс принять участие в военном походе, – заявляет он, барабаня пальцами по коленке. – Дело в том, что после того, как проблема с сиу будет улажена, а случится это в наступившем году, перед армией США не останется практически ничего, что можно было удостоить имени «военная кампания». Сиу, – мрачно продолжает он, – последний стоящий внимания враг, который у нас остался. В отличие от вас, у Америки нет империи, полной недругов, увы! Отсюда вывод, что любой старший офицер, рассчитывающий подняться до генерала, должен успеть сделать себе имя, пока эта война еще длится…

– Постойте-ка, – удивляюсь я. – Все убеждены, что сиу не станут сражаться, разве не так? Буквально на днях газеты цитировали Бюро по делам индейцев, которое высказало мнение, что в целой Америке вряд ли наберется более пяти сотен враждебных индейцев.

– Они будут драться, и еще как! – кричит Кастер. – Никуда не денутся! Вы не слышали последних новостей: Бешеный Конь и Сидящий Бык не выполнили ультиматума правительства прибыть до конца января в агентства. В эту самую минуту по реке Паудер кочуют тысячи сиу, которые не собираются никуда переселяться! Это равносильно объявлению войны. Она начнется весной, и я со своим Седьмым кавалерийским пойду в авангарде, приятель! Это значит, что Тупоголовые боги Вашингтона, которые спят и видят, как бы отправить меня считать подковы в какой-нибудь форт у черта на куличках, вынуждены будут вспомнить обо мне снова!