Со времени еврейской свадьбы Мони Генделя малаховский парнишка Миша Парфенов не переставал думать о евреях. В Малаховке он был окружен ими и не видел разницы между евреями и неевреями, и не понимал, почему их не любят. Ему хотелось с кем-нибудь поговорить о них, больше узнать об их обычаях, что-то необъяснимое тянуло его к евреям. Но будучи робким по натуре, он стеснялся так просто подойти к людям с расспросами.

Однажды он проходил мимо дачи Мони и через открытое окно услышал песню Высоцкого об антисемитах. Хриплый голос барда остановил его, он послушал, а потом, постояв под окнами, решился и робко позвонил у входной двери. Открыла дверь Раиса Марковна, спросила с характерным еврейским акцентом:

— И чего вам здесь надо, молодой человек? Вы кто?

— Я-то? Я здешний, Мишкой меня зовут. С дядей Моней поговорить хочу.

Раиса Марковна крикнула на второй этаж:

— Моня, тебя тут какой-то мальчик спрашивает.

Моня спустился вниз:

— А, это ты, Мишка. Чего тебе?

— Дядя Моня, да я просто так, поговорить хочется. Дело есть.

Моня помнил, как парень помогал тушить пожар в синагоге и как поздравлял его на свадьбе.

— Ну, пойдем ко мне, поговорим.

Миша огляделся, увидел магнитофон и начал, помявшись:

— Вот песня интересная, которую вы на маге играли. Я люблю Высоцкого слушать, здорово он критику наводит. Дядя Моня, а за что антисемиты евреев не любят?

— Как тебе сказать, наверное, за то, что они умные.

— Вот и я так думаю. Дядя Моня, я помню, как вы в огонь кинулись и из огня вышли с тем большим свитком в руках… Как это называется?

— Тора.

— А что в этой Торе написано?

— Законы еврейские, древние, очень важные. — Моня понимал, что у Миши на уме что-то другое, и спросил: — А все-таки, о чем ты хочешь поговорить?

— Только вы не смейтесь. Я хочу спросить, что нужно, чтобы в еврея переделаться?

Моня поразился:

— Вот тебе на! Тебе-то зачем знать?

— Да так… Ведь есть же евреи, которые крестились. Они что, русскими становятся?

— Ну, не совсем. Они русскими не становятся, но иудеями перестают быть.

— Мне вот говорили, чтобы стать евреем, нужно сделать это… обрезание, что ли.

— Можно и обрезание, конечно. Но от того, что тебя обрежут, в паспорте не напишут, что ты еврей. Это и по медицинским показаниям делают. Ты почему спрашиваешь?

Миша вдруг выпалил:

— А может, я сам хочу стать.

— Евреем хочешь стать? Это при русских-то родителях! А они об этом знают?

— У меня одна мать. Она не знает. Мне бы побольше самому узнать об евреях.

— Хочешь узнать? Я могу поговорить о тебе с раввином, он все объяснит.

— Вот здорово! А без обрезания никак нельзя? Вам делали обрезание, это больно?

— Мои родители евреи, но нерелигиозные, они отнесли меня не к раввину, а к знакомому профессору Вишневскому, в больницу. Он сделал мне обрезание, а сам я, конечно, ничего не помню.

— Понимаете, дядя Моня, я бы хотел, да боюсь очень.

— Ладно, я поговорю о тебе с раввином. Но сначала тебе надо прочитать Библию.

— А это что, Библия?

— Это древняя и главная еврейская книга, и не только еврейская, но для многих вер главная. Дам почтить, только никому не говори, дома прячь, а когда прочтешь, сразу верни.

— Ой, спасибо, дядя Моня! — И Миша ушел, бережно неся завернутую в газету Библию.

Моня еще долго удивлялся такому невероятному желанию: что могло случиться с русским пареньком, что он вдруг захотел стать евреем?

* * *

Миша Парфенов пришел в синагогу к малаховскому раввину поговорить. Сначала оба молчали, раввин внимательно вглядывался в него, дергал себя за бороду. Потом спросил:

— Вы, молодой человек, водку пьете?

— Не-е, я непьющий. Ребята надо мной смеются. А евреям пить можно?

— Можно, только немного.

Миша залюбовался стариком раввином, подумал: «Вот ведь какой важный».

Раввин спросил:

— Так чего вы от меня хотите?

— Я к вам с просьбой: можете вы меня сделать евреем?

Раввин дернул себя за бороду:

— Да-да, мне Моня Гендель говорил. Не так много русских парней хотят принять иудейскую веру. На самом деле, вы первый. Вы это сами решили или вас кто-то научил?

— Не-е, никто не научил, сам хочу. Я всю Библию прочитал, готовился.

— А вы знаете, что вам надо будет сделать обрезание?

— Знаю я… — Миша помялся: — А без этого никак нельзя?

— Без обрезания нет еврея, — строго сказал раввин. — Это древний договор между Богом и Авраамом. Авраам и сделал первое обрезание.

Миша вздохнул:

— Вот у христиан, у них проще: водой покропят — и уже крещеный. Это не страшно. Боюсь я очень. А кто это делает?

— Делает специальный человек, мохел, но он делает обрезание именно детям. Вам должен делать врач, а мохел будет стоять рядом, и это будет символично. Но в том-то и дело, что в наше время трудно организовать обрезание в больнице. Надо просить врача-еврея сделать это тайно. Но мало кто решится привести в операционную целую группу евреев, чтобы они там пели.

— А надо чтобы пели?

— Это праздник, полагается и петь, и плясать, и специальное кошерное вино пить.

— Все равно, боюсь я очень.

— Вы, молодой человек, решайте, хотите стать иудеем или нет?

— Хотеть-то я хочу, только вот обрезания боюсь.

— Ну, думайте сами… — И раввин еще раз дернул себя за бороду.

Лиля писала родителям в Москву бодрые письма, но не упоминала, что жизнь в Албании становится все бедней и тяжелей. Даже в специальном распределителе сократили продуктовые пайки, и Влатко приносил пакеты все реже и все меньше. Вскоре ввели систему талонов на основные продукты. Но и по талонам доставать их было очень трудно. Домработница простаивала все дни в длинных очередях, чтобы отоварить талоны хоть чем-нибудь. Некоторая поддержка шла из деревни, иногда родственники присылали Влатко кое-какие овощи и даже немного мяса.

Лиля говорила, вздыхая:

— До чего это похоже на ситуацию в России во время войны с Германией. Мы с мамой жили тогда в эвакуации в городишке Алатырь. В моих детских воспоминаниях осталось, что там всегда стояли такие же длинные очереди понурых людей. Они ждали и надеялись раздобыть хоть что-нибудь.