Все разговоры по «вертушке» записывались — в кремлевской иерархии господствовали подозрительность и склонность к предательству. На другой день на стол Хрущеву положили стенограмму замечаний Фурцевой: Аристов ее предал. Реакция Хрущева была мгновенной и привычной: «Ну, я ей покажу Кузькину мать!»

Чтобы расправиться с Фурцевой, ему не надо было проводить подготовку, никто за ней не стоял, кроме него самого, защиты у нее не было. Он собрал внеочередной пленум Президиума, все гадали, о чем он поведет речь. Пришла и села на свое место и Фурцева.

Хрущев с ней не поздоровался, объявил: «Товарищ Фурцева позволила себе идти против партии. Да, против партии. Мне стали известны некоторые ее замечания по работе партии. Что ж, товарищи, на повестке дня один вопрос: исключение Фурцевой из Президиума и снятие ее с должности секретаря ЦК».

Все с недоумением повернулись к ней. От неожиданности Фурцева сначала побагровела, потом побледнела, опустила голову. Все понимали: если Хрущев этого хочет, значит обсуждать и выступать против бесполезно. Руки за ее исключение подняли все.

Повесив голову, Фурцева медленно шла по коридору, по которому когда-то почти бежала, чтобы срочно помочь Хрущеву, когда его собиралась скинуть «антипартийная группировка». Итак, ее карьера закончена. Ей 50 лет, и вновь подняться она не сможет…

Она хотела позвонить по «вертушке» домой, оказалось, что телефон отключен; она вызвала машину — вместо правительственной машины ей подали обычную «Волгу». Приехав на дачу, она велела прислуге никого не впускать, кроме своей подруги, легла в теплую ванну, как была, в строгом синем костюме, и вскрыла себе вены на левой руке, у самого запястья. Ей не хотелось, чтобы ее нашли в воде голой.

Когда пришла подруга, прислуга шепнула: «Чем то расстроены, ушли в спальню и молчат».

На стук она не отвечала. Испуганная подруга позвонила в медицинскую спецслужбу Кремлевской клиники. Дверь взломали и нашли Фурцеву в ванной, истекающую кровью.

Ее спасли, доложили Хрущеву. На следующем заседании он объявил, криво усмехаясь: «У Фурцевой обычный женский… как это называется? Да, климакс. Не стоит обращать на это внимание. С такой хрупкой женской психикой трудно работать в ЦК».

Снятие Фурцевой не произвело на людей никакого впечатления, за ней не было никаких заслуг, в комедии смены кремлевских вождей она сыграла свою роль и ушла за кулисы. Но когда слух о ее «самоубийстве» пошел гулять по стране, Хрущев приказал: «Фурцеву бросить на культуру».

Через месяц ее назначили министром культуры. В представлении Хрущева культура имела третьеразрядную ценность.

Моня Гендель комментировал: «Это ж усраться можно! Ткачиху Фурцеву сделать министром культуры! А чего удивляться, пролетарской власти нужна и пролетарская культура».

Алеша сочинил эпиграмму, и она разошлась по всей стране:

На работе Ильин попросил Павла:

— Съездите к Илье Григорьевичу Эренбургу на дачу под Москву, в Новый Иерусалим. Он почти безвыездно живет там, не показывается у нас на заседаниях. Дело в том, что в Москву приезжает делегация английских студентов. Они попросили о встрече с Эренбургом и Маршаком. Мы посылали Эренбургу телеграммы и звонили, но он отказывается. А из ЦК партии настаивают на встрече, потому что за границей распространились неприятные слухи, будто Эренбург арестован. Если встреча сорвется, там будут считать, что это правда, что опять арестовывают выдающихся евреев. Попробуйте уговорить Эренбурга согласиться на встречу, вам это удастся. Я дам вам машину, шофер дорогу знает.

Павел давно мечтал познакомиться с Ильей Эренбургом, одним из самых известных советских писателей XX века. Он еще в юности, в 1922 году, прочитал книгу Эренбурга «Необычайные похождения Хулио Хуренито». Его потряс стиль изложения, это была смесь французского остроумия с еврейской иронией. Но больше всего его удивило скрытое в тексте важное предсказание: в будущем против евреев станут выступать силы фашистов и коммунистов. Годы спустя Павел оценил правдивость этого предсказания.

Еще раз он столкнулся с творчеством Эренбурга после освобождения из заключения в 1954 году, Лиля читала им с Марией вслух его повесть «Оттепель». Название повести стало символом начала послесталинского периода.

Эренбург сумел из провинциального еврейского мальчишки превратиться в образованного человека и стать одним из идейных лидеров русской интеллигенции. Его имя все повторяли с уважением, а евреи обожали его и гордились им.

Павел ехал к нему по Волоколамскому шоссе в Звенигородский район, который москвичи называли в шутку «московской Швейцарией». Дорога шла мимо Ново-Иерусалимского монастыря, построенного в XVII веке. Высокая башня монастыря была взорвана во время войны, осталось только ее основание. Поговаривали, что ее взорвали не немцы, а советские саперы, чтобы у немцев не было высокой точки для обозрения и обстрела.

Дом Эренбурга стоял на холме с крутым склоном, внизу протекала Малая Истра. Павел увидел писателя в саду, любовно возившегося с цветами. Он выглядел типичным старым евреем — сгорбленный, морщинистый, с длинным крючковатым носом, редкими лохматыми остатками пышной когда-то шевелюры и неполным набором зубов.

Он сухо и недовольно выслушал Павла и ворчливо ответил:

— Ну зачем я поеду? Вообще, зачем немолодому писателю встречаться с какими-то английскими хиппи? Вот недавно ко мне неожиданно нагрянула группа молодых писателей: Василий Аксенов, Анатолий Гладилин, Айтматов, Искандер, Евгений Евтушенко. Приехали и говорят: «Мы хотели просто так поговорить с вами о жизни и литературе, решили, что вы нас не выгоните». Ну, мы интересно побеседовали, я к ним присматривался с любопытством, это будущее русской литературы. А англичане мне зачем?

Чтобы не раздражать Эренбурга официальным указанием, Павел не сказал, что на этой встрече настаивает ЦК партии, только объяснил:

— Среди англичан есть евреи, и они хотели увидеться и поговорить именно с писателем-евреем.

— Хотят видеть еврея, сохранившегося, несмотря ни на что, посмотреть, как на случайно выжившего мамонта? Ну ладно, я приеду, покажусь.

И вдруг неожиданно оживленно воскликнул:

— Когда вы назвали себя, я подумал: откуда мне знакома фамилия Берг? И сейчас вдруг вспомнил: в тридцатые годы я читал в «Огоньке» ваше эссе «Два русских еврея» про Левитана и Антокольского. Вы точно и красочно описали феноменальное превращение двух местечковых еврейских мальчиков в великих русских художников. Это же изумительный пример органического перевоплощения еврейского характера!

Павел улыбнулся:

— Спасибо, приятно получить похвалу от вас, даже через двадцать лет. В той статье я хотел показать, что в евреях есть особое качество восприятия черт народа, среди которого они живут, уникальная способность приспосабливаться. Вы сами писали: «Мы принадлежим к тому народу, на языке которого говорим».