Она видела, что он расстроен.

– Андрей, кто эти женщины?.. Почему она пишет в таком… таком возмутительном тоне?

– Воз-му-ти… Это она-то? Таня?

– Да что она тебе? По какому праву? «Душка, милый… Целую мордочку…» Это Бог знает что! И какой вульгарный тон! Точно горничная… Фи! Какое отвращение!

Тобольцев только тут заметил, что письма его распечатаны.

– Катя, зачем ты читаешь чужие письма?

– Чу-жи-е? Как чужие? Разве ты мне чужой?

– Письма адресованы мне… Это элементарная азбука порядочности – не читать чужих писем. Я никогда не думал, что мне придется тебя этому учить.

– Не смей так говорить со мной! – гневно крикнула она. – Я жена твоя. У тебя нет тайн передо мной…

– Я никогда и не делал тайны из этих отношений. Они чисты как снег…

– Ты содержал их там, в Крыму?.. Этих девчонок?

– Разве это позорно? Кажется, я ни у кого не крал, чтобы дать умирающей полгода комфорта… Если ты ревнуешь, Катя, это безумие…

– Как она смела целовать тебя? Эта Танька? Она, кажется, не умирающая? Какая наглость!..

Он засмеялся.

– Она поцеловала меня раз в жизни, уезжая в Крым. Это было на вокзале, на людях. И заметь, Катя: это было в сентябре 1903 года. А Катерину Федоровну Эрлих я встретил впервые ровно месяц спустя.

Она вдруг улыбнулась. Да… Ревновать было глупо…

Они обнялись.

Казалось, все было кончено. Но это только казалось. Было что-то в этом письме, не дававшее ей долго покоя.

Она иногда страдала бессонницей, и тогда муж читал ей вслух.

Она уже засыпала в этот вечер, как вдруг точно кто толкнул ее. Она села на постели.

– Андрей, что хотела сказать эта возмутительная Танька, причитая над твоей женитьбой? Вот дура-то!.. Можно подумать, ты опоганился, женившись на мне!..

– Ах, спи, пожалуйста! Мало ли какой вздор она могла написать?

– Нет! Ты, пожалуйста, не утешай!.. Я за твоим лицом следила, пока ты читал. И видела, что тебя всего передернуло… И весь вечер ты был сам не свой… Подумать, что ты боишься мнения каких-то девчонок!.. Неужели же ты стыдишься, что женился на мне? Нет, постой!.. Мне в первый раз там, на квартире, пришло в голову, что есть люди, которые считают брак чем-то унизительным…

– Катя! Ты знаешь, который час?

– Нет, я просто отказываюсь это понимать! Ну, я допускаю, кто верит в Бога, как ты… Можно отрицать обряды… Но чтоб видеть в них какой-то позор… Это надо быть чудовищем…

– Катя, послушай… Ты сама себя наказала. Отсюда один вывод: не читай чужих писем!

– Буржуй! Скажите пожалуйста! – говорила она, делая возбужденные жесты. – Как будто ты создан из другого теста? И если б завел гарем, то выиграл бы в глазах этой дуры?.. Ах, ненавистная девчонка!.. Надеюсь, ты прекратишь с ней теперь всякие отношения? Не говоря уже о том, что она тебя оскорбляет в этом письме. Она меня оскорбляет… И ты не смеешь не обижаться за меня!!

С этой злополучной ночи мирное течение их жизни изменилось глубоко. Утром уже, за кофе, она заявила, что нужно бросить эту квартиру.

– Что тебе за фантазия пришла? – удивился Тобольцев.

– Незачем деньги швырять на улицу… Раз там никто не живет…

– Ах, если только за этим дело? Завтра же я найду десяток бедняков. Я тоже считаю безнравственным платить за пустые стены.

Ее глаза засверкали.

– Ну, нет-с!.. Этого я не позволю! Гадить мебель, портить вещи… Ты не миллионер… Надо и о семье думать, не только о друзьях…

Он пристально и удивленно поглядел в её лицо. Эта фраза вырвалась у неё впервые, но для него она приподняла завесу над будущим… Он не хотел спорить, настаивать на своем. Если б дело шло о приюте кому-нибудь из нелегальных, он ни за что не уступил бы жене. Но пустить туда Таню? Нет… Там, где замешана ревность, не стоит натягивать струны.

На другой день он остался в Москве, дав телеграмму, чтоб его не ждали к обеду. Из банка он поехал в общежитие. Но там шел ремонт. Таню и Марью Егоровну послали к одной фельдшерице. Та жила за перегородкой, в семье сапожника. Стол, узенькая кровать и стул занимали весь клетушок. Таня и Марья Егоровна ночевали в кухне, на полу. Им подостлали сена. Тобольцев был страшно огорчен.

– Что за чепуха! – радостно говорила Таня, тряся его за руки и глядя на него сияющими глазами. – Ведь я в Москве… Я с вами! Неужели для этого не стоило ночь поспать на полу?

С своей обычной экспансивностью она обняла его и расцеловала в губы. Он был тронут этой встречей больше, чем ожидал.

Он повез её обедать, а оттуда, в летний сад, в оперу. Таня была безумно счастлива. Она смеялась и плакала, рассказывая о смерти Ниночки, о новых встречах и влияниях…

– Ах, я теперь социал-демократка до мозга костей! – громогласно заявила она, подымаясь по лестнице в ресторан. – Постараюсь поступить на курсы, но это будет одна видимость. Хочу работать… Теперь в России нет ничего ценного и интересного вне политики! Правда? Вы меня познакомьте тут с кем нужно… Я, знаете, готова за всякую черную работу взяться!.. Это такое счастье было для меня встретить их там! Ведь что я, что Ниночка – мы, в сущности, совершенно зря сидели… За знакомства да за литературу… Эх, жаль, что Ниночка умерла! Теперь бы только жить! Какое брожение поднялось всюду за какие-нибудь полгода! Ах, дуся, дуся! Как жизнь хороша! И как я счастлива, что я молода, здорова, сильна… и на что-нибудь могу пригодиться!..

Она говорила это своим зычным голосом, сидя в отдельном кабинете и с увлечением уписывая осетрину под соусом томат. Она, правда, загорела и похудела, потому что жилось не очень важно… Из денег, которые высылал Тобольцев, приходилось помогать другим… Там такие несчастные были, такие голодные!..

– Отчего ж вы мне не написали, Танечка?

– Что вы?.. Что вы?!. Разве вы мало давали? И то стыдно было брать… Ну, я понимаю, Нина… Она умирала… А я-то?

– А разве ваши невралгии прошли?

– О да! Я так много купалась, бродила по горам… Я так рада, что здорова, одинока, самостоятельна и вообще… А трусости во мне вот ни настолечко нет!.. Куда хотите – пошлите… Ха!.. Ха!.. Хоть самому черту в пасть!

Тобольцев ласково гладил её по большой загорелой руке. Он бы растроган. Он знал, как ценны эти натуры, полные самоотвержения и энергии. Именно эти незаметные люди берут на себя всю черную работу. Именно они повинуются без критики; радостно отказываются от свободы души… «Всю жизнь ходят в шорах…» – насмешливо подумал он. Да… Таня и в тюрьме будет счастлива. И в одиночном заключении будет, как дома… И в ссылку отправится со смехом и шутками… И ни для какой нормальной, уравновешенной жизни такие не годятся. «Она и Катя!.. Как будто не на одной планете родились…»