* * *

Стены монастыря семнадцатого века, если называть вещи своими именами, – новодел: после революции обитель была превращена в руины. Но основа всё-таки ещё та, старинная. Это как раз и притягивает всех, в том числе меня, кому не лень тратить время на созерцание культурных достопримечательностей нашей родины. Проходя арку колокольни, я машинально смотрю на прикрепленную слева табличку с именами богобоязненных спонсоров сего заведения. Интересно, новое начальство уже включили? Наверняка же не с пустыми руками сюда в прошлом году приезжало. Навстречу мне выходит улыбающийся мужик с видом председателя колхоза советской эпохи и, очевидно, в приливе желания побалагурить зачем-то сообщает мне то, что и без него общеизвестно:

– Вот сказано же – кто здесь раз побывает, тот обязательно вернется!

И показывает при этом рукой на табличку. Бывают же любители ляпнуть «для завязки» что угодно, лишь бы потом о чем-нибудь потрындеть – хотя бы и с первым встречным…

– Кто-то – наверное, а некоторые уже вряд ли – смеюсь я.

– Все вернутся, – уверенным тоном говорит мужик.

Не желая поддерживать никчемный треп, я дружелюбно улыбаюсь этому придурку и прохожу внутрь монастырской территории. Несколько секунд взвешиваю, к какому из соборов мне лучше направиться – к Петропавловскому или тому, что в просторечии называют «Армянским». Потом понимаю, что ни туда, ни туда мне не нужно, а надо совсем в другое место.

Спустя несколько минут я вышагиваю по тропинке, огибающей серп озера. Тропа витиевато петляет посреди сосен, в воздухе витает запах хвои, то здесь, то там слышится пение птиц (мне так и хочется думать, что эти птахи – вовсе не лесные, а райские), а то, что воздух – не сырой после вчерашнего ночного дождя, как в городе (здесь, к счастью, даже не накрапывало), придает ему дополнительные сто очков в моих глазах. Наконец, нахожу одно из тех мест, которые стремятся выбрать любители фотосъемки – чтобы все монастырские башни одновременно отражались в озере. Вид, конечно, почти волшебный, воскрешающий легенды о Беловодье и Граде Китеже. Я понимаю людей, которые стремятся сюда едва ли не каждый выходной. Формально – набрать воды из находящегося в пределах монастырских стен источника, а по сути – насладиться местной атмосферой. Если бы в моей жизни произошло что-то такое, что заставило бы меня уйти от всего, что меня раньше окружало, то лучшего приюта, чем здесь, для этого трудно было бы отыскать. Но боюсь, что даже в таком экстремальном случае уход в монастырь – не мой путь. Допуская возможность сотворения мира, – как человек, когда-то интересовавшийся данным вопросом, я знаю, что об этом косвенно свидетельствуют один из принципов космологии (все мировые константы подогнаны друг к другу с неимоверной точностью, и лишь эта точность позволяет возникнуть жизни) и одно из положений квантовой физики (конкретные значения координат и импульсов у частиц появляются только в момент их наблюдения, и возникает вопрос, кто наблюдал Вселенную во время ее зарождения), – я совершенно не верю в благодать. В то, что где-то в мире, пусть даже и на Том свете, есть постоянная, стабильно существующая справедливость. И поэтому сейчас, разложив на траве вынутую сегодня утром из почтового ящика рекламную газетенку и развалившись на ней всей тяжестью своего тела, я стараюсь думать о чем угодно, но только не о Боге. Впадаю в подобие транса, размышляю на какие угодно темы, но только не о религии. В конце концов, если Бог, как утверждают многие, действительно един, то разве не следует из этого, что тогда и Дьявол с вероятностью девяносто девять и девять тоже един? И этот Дьявол сыграл против меня, и весьма успешно? Впрочем, может быть, я слишком хорошо о себе думаю. Может быть, Бог был как раз на стороне этих детей, накатавших на меня жалобу в профком и отказавшихся таким образом воздавать кесарю кесарево, а мы вместе с Бочковым были и остаемся видами глобального Зла, сцепившимися друг с другом, как пауки в банке? Вот чтобы не заморачиваться такими вопросами, я просто лежу и смотрю в синее небо. Но отделаться от них мне всё равно очень сложно. Потому что машинально я сразу вспоминаю, что за этим самым небом, согласно Библии, Корану, древним тюркским поверьям и шведскому духовидцу Сведенборгу, живёт наблюдающее за всем и всеми существо. Всепроникающее и невидимое, как гравитация, но разумное и способное вымотать тебе душу, как «Солярис» у Лема.

* * *

Я не сразу осознаю, сколько времени я так пролежал. Вначале мне кажется, что часа три, потом чудится, что минимум четыре. Вынув мобильник, я понимаю, что нахожусь здесь уже пять часов. Надо бы и в путь собираться – до остановки не так уж близко. Отряхнувшись, я несколько секунд смотрю на то место, где только что лежал. И потом, отчасти не желая портить местную природу, отчасти из-за стремления сохранить эти измятые страницы как частичку Глафиры – почему-то мне кажется, что в следующий раз вернусь сюда не скоро, – я сворачиваю газетные листы и заталкиваю их во внешнее отделение сумки. В последний раз оглядываюсь на озеро. Пора!…

…Уже видя метрах в двухстах впереди меня горстку людей, собравшихся в ожидании автобуса, я ускоряю шаг и нагоняю одиноко вышагивающую бабку с клюкой. Я машинально оборачиваюсь и замечаю, как эта сухощавая старуха с белым платком на голове и незапоминающимися чертами лица внимательно смотрит на меня цепким взглядом. Таким, как, по моим представлениям, оценивают своих предполагаемых жертв обладающие даром гипноза цыганки.

– Вот, сынок! – скрипит она своим голосом, как ключ в ржавом замке. – Бог-то все видит! Поэтому ты и пришел сюда!

Так, думаю – всё ясно: типичная чокнутая. Я больше не смотрю назад и увеличиваю темп, но слышу слова, несущиеся мне вслед:

– Убери гордыню, сынок! Это самый страшный грех! Смирись, и тогда всё у тебя будет хорошо!

Эх, думаю я, идиотка ты старая! Возможно, мне действительно пора остепениться или вообще сменить профессию. Но главное не в этом, а в том, что ты прожила, наверное, целую жизнь с ценностями, которые по большей своей части ни хрена не стоят. Ты бы знала, что, если б все были такими смиренными, как того требует твоя дебильная вера, то я бы никогда не съездил ни в Перу, ни в Италию, ни в Камбоджу, а только дрожал, как последняя тварь, живущая на государственное подаяние, как наверняка дрожишь ты, ожидая прихода смерти. И именно потому, что некоторые из подчиненных мне деток не были смиренными, я сейчас здесь, не знающий, куда податься и что делать дальше. Да, последние четыре года я жил не самой нравственной жизнью. Я мздоимствовал; растлевал тех, кто и сам растлеваться был не прочь, но эти четыре года были по-своему самыми счастливыми в моей жизни. Если бы ты была существом мужского пола моего возраста, совсем не факт, что ты бы на моем месте делала иначе. И даже если б ты сейчас, будучи уже дряхлой бабкой, работала вместе со мной и брала со студентов бабки, я бы тебе ни слова не сказал, потому что ты заслужила право на обеспеченную старость. А вместо всего этого ты бредешь одна по дороге и порешь всякую чушь. Но не исключено, что я зря тебя сейчас крою, на чем свет стоит. Быть может, что мы все – и я, и те, кто одной со мной профессиональной принадлежности, и даже ты, растерявшая последние мозги, – виноваты лишь в том, что живем в гнилое время. Время, когда надо или брать, что попадается под руку, или прямой, как эта трасса «Волго-Камск – Москва», дорогой сходить с ума от безысходности.