Габриэль. Она никуда не исчезла. Она была с нами на островеНочи. Все ее терпеть не могут. Она мать Лестата, она бросает его на столетия,ей почему-то никогда не удается расслышать неизменно раздающиеся время отвремени отчаянные призывы Лестата о помощи. Да, как его создание, она не всостоянии их воспринять, однако она вполне могла бы узнать о них из мыслейдругих вампиров, возбужденно передающих новости по всему миру, когда Лестатпопадает в очередную переделку. Габриэль... Она похожа на своего сына в смертнойжизни и бессмертного создателя, только она женщина, настоящая женщина, то естьу нее более четкие черты лица, тонкая талия, пышная грудь, в высшей степенипротивное и лживое, но при этом милое выражение глаз; она потрясающе выглядит вчерном бальном платье с распущенными волосами, но чаще надевает пыльныйбесполый балахон из мягкой кожи или хаки. Она неутомимая путешественница инастолько коварный и хладнокровный вампир, что кажется, будто она давно забыла,каково быть человеком или испытывать боль. Я-то думаю, что она забыла об этом водну ночь, если вообще когда-то помнила. В смертной жизни она была из тех, ктобез конца недоумевает, с чего это все так суетятся. Габриэль, обладательницанизкого, чуть хрипловатого голоса, бессознательно жестокая, ледяная,недоступная, исследовательница снежных лесов дальнего севера, убийца гигантскихбелых медведей и белых тигров, равнодушная легенда диких племен – она стоитближе к доисторической рептилии, чем к человеку. Разумеется, красавица, сгустой косой, переброшенной на спину, почти царственная в шоколадного цветакожаной куртке для сафари и в маленьком тропическом шлеме с обвисшими полями,крадущийся, быстрый убийца, безжалостное, на вид задумчивое, но бесконечноскрытное существо. Габриэль практически бесполезна для всех, кроме себя самой.Когда-нибудь она, полагаю, кому-нибудь что-нибудь расскажет.

Пандора, дитя двух тысячелетий, спутница моего возлюбленногоМариуса за двести лет до моего рождения. Богиня из кровоточащего мрамора,могущественная красавица и глубочайшая, древнейшая душа Италии времен ДревнегоРима, обладающая горячим нравственным духом сенаторов величайшей в этом миреимперии. Я ее не знаю. Ее овальное лицо мерцает под вуалью волнистых волос. Онакажется слишком прекрасной, чтобы причинить кому-нибудь вред. У нее нежныйголос, невинные умоляющие глаза, безупречное лицо, мгновенно реагирующее наобиду и теплеющее от сопереживания, – настоящая загадка. Не представляюсебе, как Мариус мог ее оставить. В короткой рубашке из тонкого, как паутина,шелка, с браслетом-змейкой на обнаженной руке, она – предмет вожделениясмертных мужчин и зависти смертных женщин. В длинных же, скрывающих тело узкихплатьях она привидением движется по комнатам, словно они нереальны, а она,призрак танцовщицы, ищет подходящую обстановку и музыку, доступную только ей.Ее сила, безусловно, равна силе Мариуса. Она пила из райского источника – тоесть кровь Царицы Акаши. Она силой мысли умеет воспламенять предметы,подниматься в воздух и исчезать в черном небе, убивать молодых вампиров, еслиони представляют для нее угрозу, но одновременно она выглядит совершеннобезвредной, бесконечно женственной, хотя и равнодушной к вопросам пола,болезненно бледной и несчастной женщиной, которую мне хотелось бы заключить вобъятия.

Сантино, старый римский святой. Он добрел до катастрофсовременной эпохи, не запятнав своей красоты: по-прежнему широкие плечи,сильная грудь, побледневшая под действием могущественной крови оливковая кожа,черные вьющиеся волосы, которые он часто состригает на закате, наверное, длясохранения инкогнито. Он не любит привлекать к себе внимание и неизменноодевается в черное. Он ни с кем не разговаривает. Он молча смотрит на меня,словно мы никогда не беседовали с ним о теологии и мистицизме, словно он неразрушал моего счастья, не сжег дотла мою юность, не заставил моего создателяпройти страшный путь выздоровления длиной в сто лет, не лишил меня всякойподдержки. Возможно, он воображает, что мы с ним товарищи по несчастью, жертвымогущественной интеллектуальной морали, увлеченности концепцией цели, двоепогибших, ветераны общей войны.

Подчас он выглядит сварливым и даже злобным. Ему многоеизвестно. Он не склонен недооценивать силу древнейших, которые, остерегаясьоставаться незамеченными обществом, как в прошедшие века, с удивительнойлегкостью появляются среди нас. Он пристально смотрит на меня спокойнымичерными глазами. Тень его бороды, навеки запечатленная крошечными сбритымиволосками, врезавшимися в кожу, по-прежнему только добавляет ему красоты. Онмужчина во всех отношениях: жесткая белая рубашка, открытая у горла, частичнообнажает густые черные завитки на его груди, и та же соблазнительная чернаяпоросль покрывает плоть его рук повыше запястий. Он предпочитает черные пиджакииз блестящих, но плотных тканей с лацканами из кожи или меха, невысокие черныемашины, развивающие скорость до двухсот и более миль в час, золотые зажигалки,от которых несет горючей жидкостью, – он без конца щелкает ими, чтобыполюбоваться огоньком. Где он живет и когда проявится, никто не знает.

Сантино. Больше мне о нем ничего не известно. Мы, какистинные джентльмены, выдерживаем дистанцию. Подозреваю, что на его долю выпалиужасные страдания; я не стремлюсь разбить сияющий черный панцирь еговыдержки, чтобы обнаружить под ним страшную кровавую трагедию. Узнать Сантино явсегда успею.

Теперь же для самых девственных моих читателей я опишу,каким стал мой господин, Мариус. Нас разделяет столько времени и опыта, чтомежду нами как будто легла ледяная пропасть, и мы лишь смотрим друг на друга черезослепительно белую непреодолимую пустыню, только и способные, что разговариватьусыпляюще вежливыми голосами, ужасно воспитанно, – я, на вид совсем юноесущество, слишком симпатичное для непостоянства во мнениях, и он, неизменноискушенный в светских делах, исследователь настоящего, философ века, знатокэтики тысячелетий, историк во все времена.

Он держится очень прямо, как всегда великолепный, но в болеесдержанной манере двадцатого века, и носит верхнюю одежду из старинного бархата– как смутный намек на великолепие его былых одеяний. Теперь он иногда стрижетдлинные развевающиеся золотые волосы, которыми так гордился в Венеции. Онвсегда быстро соображает и быстро отвечает, стремится к разумным решениям,обладает бесконечным терпением и неутолимым любопытством, отказывается отречьсяот судьбы как своей, так и нашей, и даже мировой. Никаким знаниям не под силуего победить; закаленный огнем и временем, он слишком силен для технологическихкошмаров или научных чар. Ни микроскопы, ни компьютеры не поколебали его веры вбесконечность, пусть даже его когда-то строгие подопечные – Те, Кого СледуетОберегать, вселявшие столько надежд на обретение искупления, – давно ужесвергнуты с древних тронов.

Я боюсь его. Не знаю почему. Возможно, я боюсь его, потомучто могу полюбить его снова, а полюбив его, я стану у него учиться, а начав унего учиться, я опять превращусь в его верного во всех отношениях последователяи выясню, что его терпение не заменит страсти, так давно горевшей в его глазах.