Может быть, один из членов исполненного ненависти,кровожадного римского общества, преследуя ее по ночной Венеции, пал жертвой еечар, отрекся от Законов Тьмы и навеки сделал ее своей возлюбленной? Или же мойгосподин, как мы знаем, переживший страшный огонь, разыскал ее, дабыподкрепиться ее кровью, и увлек в бессмертие, чтобы она способствовала егоисцелению?

Я не могу заставить себя задать Мариусу этот вопрос. Можетбыть, ты его задашь. Вполне вероятно, что я предпочитаю надеяться, что это былаона, чем услышать опровержение, лишающее меня надежды.

Я не мог тебе об этом не рассказать. Не мог. Теперь давайвернемся в Париж конца девятнадцатого века, на несколько десятилетий вперед, ктому моменту, когда Луи, молодой вампир из Нового Света, вошел в мою дверь впоисках, как ни прискорбно, ответов на ужасные вопросы...

Какая трагедия для Луи, что ему случилось задать эти вопросымне! Какая трагедия для меня!

Кто с большей холодностью, чем я, глумился над самой идеейискупления для созданий ночи, которые, будучи в прошлом людьми, никогда несмогут освободиться от греха братоубийства, поглощения человеческой крови? Япознал ослепительный, искусный гуманизм Ренессанса, мрачный рецидив аскетизмаримского общества и холодную циничность романтической эры.

Что я мог сказать Луи, вампиру с благородным лицом, слишкомчеловечному порождению более сильного и дерзкого Лестата? Разве только что вмире Луи сможет найти достаточно красоты, чтобы поддержать свои силы, что, кольскоро он сделал выбор и решил продолжать жить, не оглядываясь на образы Богаили дьявола, способные принести только искусственный или краткосрочный покой,мужество для этого он должен найти в собственной душе.

Я так и не поведал Луи свою горькую историю, однако ядоверил ему ужасную, болезненную тайну: в 1870 году, прожив среди живыхмертвецов более четырехсот лет, я не знал ни одного вампира старше себя.

Само это признание вызвало во мне гнетущее чувствоодиночества, и, глядя на измученное лицо Луи, преследуя его тонкую, элегантнуюфигуру, пробиравшуюся по суматошным улицам Парижа девятнадцатого века, японимал, что этот темноволосый господин в черном, такой стройный, так изящновылепленный, такой чувственный в каждой своей черте, являет собой пленительноевоплощение моего собственного несчастья.

Он оплакивал потерю прелести одной человеческой жизни. Яоплакивал потерю прелести целых столетий. Поддавшись стилю сформировавшей егоэпохи, одевшей его в шикарный черный сюртук, изящный жилет из белого шелка,высокий, как у священника, воротничок и жабо из безупречного льна, я безнадежновлюбился в него, и, оставив Театр вампиров в руинах (он сжег его дотла и имелна то веские основания), я продолжал скитаться с ним по миру практически донаступления современной эпохи.

В результате время уничтожило нашу любовь друг к другу.Время разрушило нашу спокойную близость. Время поглотило все беседы инаслаждения, которым мы с удовольствием предавались.

В наше разрушение неотвратимо вмешивался еще один ужасный,незабываемый ингредиент. Нет, я не хочу говорить об этом, но кто из васпозволит мне хранить молчание по поводу Клодии, девочки-вампира, в уничтожениикоторой все постоянно меня обвиняют?

Клодия. Кто из вас, для кого я диктую эту повесть, кто изсовременной аудитории, читающей эти книги как занимательную художественнуюлитературу, не хранит в памяти животрепещущий образ златокудрого ребенка,однажды, злополучной, безрассудной ночью превращенного в Новом Орлеане Лестатоми Луи в вампира, девочки, чей разум и душа, как у бессмертной женщины, вырослидо необъятных размеров, в то время как тело ее осталось телом дорогой,безупречно раскрашенной фарфоровой французской куколки?

Так вот, ее убило мое общество, состоявшее из безумных,демонических актеров и актрис, поскольку, когда она оказалась в Театре вампироввместе с Луи, ее скорбным, охваченным чувством вины защитником и возлюбленным,слишком многим стало ясно, что она покушалась на убийство своего создателя,Вампира Лестата. За такое преступление полагалась смертная казнь, но она уже ибез того стояла в очереди смертников с той минуты, как о ней стало известно парижскомусобранию, – как существо, созданное в нарушение одного из Великих Законов,бессмертный ребенок, слишком маленький, слишком хрупкий, несмотря на все своеобаяние и коварство, нацеленное на выживание в одиночку. Да, бедное создание,богохульное и прекрасное. Ее тихий голос, исходящий из миниатюрных,напрашивающихся на поцелуй губ, будет преследовать меня вечно.

Но я не был ее палачом. Она умерла такой страшной смертью,какой никто и не представлял себе, и сейчас у меня не хватит сил рассказыватьту историю. Скажу только, что перед тем, как ее вытолкнули в кирпичнуювентиляционную шахту ожидать смертного приговора бога Феба, я попыталсяисполнить ее самое заветное желание: получить тело женщины, подходящую оболочкудля размаха ее души.

Что же, занявшись грубой алхимией, срезая головы с тел и сзапинками трансплантируя их, я потерпел неудачу. Однажды ночью, если я будупьян от крови нескольких жертв и в большей мере, чем сейчас, буду склонен кисповеди, я расскажу о своих неумелых зловещих операциях, произведенных сосвоеволием чародея и с по-детски грубыми ошибками, и опишу во всех мрачныхподробностях извивающееся, дергающееся чудовище, поднявшееся из-под моегоскальпеля и хирургической иглы с нитью.

Пока же я скажу, что к моменту, когда ее заперли встречатьутро и свою жестокую смерть, она снова стала самой собой, но толькоизувеченным, залатанным подобием прежнего ангелочка. Небесный огонь уничтожилужасные, неизлечимые свидетельства моей сатанисткой хирургии, превратив ее впамятник из пепла. В камере пыток моей импровизированной лаборатории неосталось никаких улик, свидетельствующих о том, как она провела свои последниечасы. Никому не нужно бы знать о том, что я сейчас рассказываю.

Она преследовала меня много лет. Я не мог выбросить изголовы неясный образ ее девичьей головки с ниспадающими кудрями, неловкоприлаженной с помощью толстой черной нити к бьющемуся в конвульсиях,спотыкающемуся и падающему телу женщины-вампира, чью голову я выбросил в огоньза ненадобностью.

Какое это было жуткое зрелище – женщина-чудище с головойребенка, не способная говорить, кружащаяся в неистовом танце... Кровь,пузырящаяся на содрогающихся губах, закатившиеся глаза, болтающиеся, словносломанные крылья, руки...

Я поклялся навсегда скрыть правду не только от Луи де Пон-Дю-Лака,но и от всех, кто будет задавать вопросы. Пусть лучше думают, что я приговорилее к смерти, не попытавшись устроить ей побег как от вампиров из театра, так иот ее злосчастной маленькой, соблазнительной, плоскогрудой оболочки с шелковойкожей.