С задних рядов, где были места низшего духовенства, раздались аплодисменты. Государственный секретарь Клаудио Гамбара, напротив, обескураженно заметил:

— Хотел бы я, чтобы вы и названные вами народы были правы!

Каноник Льежа кивнул и продолжил:

— Древние египтяне считали смерть значительного человека поводом для веселого празднества, поскольку ему предстояла новая жизнь. Фракийцы плакали при рождении нового человека, поскольку предвидели невзгоды, которые ему придется пережить, и смеялись, когда он умирал, так как верили, что его ожидает блаженство. А у индусов брахманы старались убедить верующих в том, что смерть — это рождение новой жизни. Сокотранцы в сложных вопросах просят совета у гробниц своих старейшин, а талапонцы сжигают своих мертвых лишь по той причине, что придерживаются взгляда, будто дым прямым путем достигает рая. От китайцев мы знаем, что они ставили у своих гробниц еду, которая должна была служить пищей блуждающим вокруг духам. Когда в Гвинее умирает король, то с ним сгорают на погребальном костре его жены и самые важные из подданных, дабы он не остался один в дальнейшей жизни. А индейцы Нового Света дают своим мертвым оружие, лошадь, раба и собаку, чтобы по пути в мир иной он не остался без удобств, помощи и защиты.

— Дурацкие фантазии! — воскликнул Гамбара. — Жестокие обычаи!

— Конечно, — согласился Филипп фон Трапп, — но все они возникли из веры в бессмертие. И при этом каждая из религий очень далека от веры нашей Святой Матери Церкви.

Великий инквизитор вскочил, кипя от бешенства, и, обращаясь к Папе, выпалил:

— Язычники они, еретики и ослепленные, глупые народы, не причастные к спасению Господа нашего Христа! Одно лишь упоминание их в Львиных стенах есть тяжкий грех; а приводить их в доказательство верности учения Церкви — оскорбление Господа!

При этих словах он угрожающе направил свой наперсный крест на каноника из Льежа и что-то тихо пробормотал.

Это, в свою очередь, так сильно разволновало польского профессора Станислауса Ондорека, что он отступил от латыни и озадачил великого инквизитора словесным потоком на польском, который едва ли понимал хоть кто-то из присутствующих. Тем не менее смысл сказанного ни у кого не вызывал сомнений. Даже предупреждение государственного секретаря о необходимости выражаться понятно для всех не было воспринято Ондореком, и прошло некоторое время, прежде чем он наконец замолк, чтобы прислушаться к объяснениям льежского каноника, который вынужден был исполнять эту роль как доктор декрета против конечного времени.

— Причем, — продолжил Филипп фон Трапп, — это относилось не только к святым и священникам, проповедующим вечную жизнь. То же самое делали величайшие поэты и философы. Мусей, Орфей, Гесиод, даже Платон, которого многие считают мудрейшим, были убеждены в реальности будущего наказания или награды. Точно так же и Гораций, Овидий и Вергилий. Не говоря уже о Данте. А что касается мудрецов и философов, то число тех, кто предрекает вечное спасение, велико, как небесный свод: Зороастр у халдеев, Конфуций у китайцев, Афас у мавров, Орфей и Самол у фракийцев, Анахарсис у скифов, Ферецид у финикийцев, Гермес у египтян, далее — фиванские, диосполийские и мемфисские мудрецы, гимнософисты и брахманы Индии, брамины Малабара, друиды бриттов — все они предрекали жизнь после жизни. Как пламенно и убежденно говорил о бессмертии мудрый Сократ, прежде чем принять яд! А когда Платон составил об этом диалог, то он так тронул души слушателей, что один из них, по имени Клеомбрут, гонимый стремлением к будущей жизни, кинулся в море. И Цицерон говорит: "Если я ошибаюсь, считая души людей бессмертными, то ошибаюсь я охотно и не позволю отнять у меня это приятное заблуждение, пока я жив".

— Слова еретика, слова еретика! — вскричал великий инквизитор, зажимая уши, дабы не внимать греховным измышлениям. — Господин каноник, как можете вы привлекать в свидетели Страшного суда язычников? Если бы слова ваши были публичными, мне пришлось бы цитировать вас перед священным трибуналом.

По этому поводу среди кардиналов завязалась яростная полемика, что привело к образованию двух партий. Большинство пурпуроносцев объединилось вокруг великого инквизитора и поносило древних философов, даже если те, возможно, выражали мысли Церкви, в то время как меньшинство, и прежде всех государственный секретарь Гамбара, хотели призвать их в свидетели истины христианского учения.

Дискуссия уже готова была потеснить саму причину собрания тайной консистории и, как таковая, велась все безудержнее, a eminentissimi одаривали друг друга такими выражениями, какие должны быть известны благочестивому христианину только из списка грехов для исповеди, как вдруг Пий V объявил ех officio, что идеи языческих философов допускать к дискуссии нельзя, ибо они способны подорвать мораль Святой Матери Церкви под прикрытием согласия с ее учением.

Фредерико, кардинал Капоччио, который оказался на стороне проигравших с Гамбарой и тремя другими кардиналами, начал плакать, прикрывая лицо руками, дабы никто из присутствующих не заметил неудачи. Но его затея не удалась, поскольку государственный секретарь, вероятно, из мести, corram publico[110]призвал к церковной дисциплине: кардиналу не пристало по каким-либо причинам проливать слезы. Предупреждение было подкреплено кивком Папы.

— Отчего же мне нельзя плакать, — всхлипывал Капоччио, — если даже Господь наш Иисус не боялся лить слезы?

— Господь наш Иисус не хныкал, — с едкостью возразил Гамбара, — плач не пристал мужчине. Лишь женщины рождены для плача, как сказал еще Еврипид, а у спартанцев мужчина, который хотел поплакать, должен был нарядиться в женское платье. "Lacet lachrymari plebi, — говорит Иеронимус. — Regi honeste nun licet".[111]Разве кардинал не более велик, чем царь?

— И все же наш Господь Иисус плакал, — настаивал Капоччио. — При воскресении Лазаря он проливал слезы. Или вы хотите сказать, что Новый Завет говорит неправду?

— Я далек от этого, — возмутился государственный секретарь. — Но Господь наш плакал не от грусти, что Лазарь умер, а оттого, что он должен был пробудить его от смерти к жизни, то есть снова вернуть этого несчастного из спокойного места, где тот пребывал, обратно, к тягостям и убожеству человеческой жизни.

Патер Ганцер из миноритов измученно оглядел круг высоких господ. Явно не согласный с услышанным, он после довольно продолжительной паузы робко заметил:

— Святой Епифаний говорит: "Lachrimatus est Dominus propter hominum obstinatam duritiam",[112]тем самым желая намекнуть на то, что Господь наш Иисус проливал слезы из-за безбожных, закоснелых евреев, которые, несмотря на чудо воскрешения Лазаря, упорствовали в своем нечестии и не встали на путь истины.