русского народа»; Д.Н. Григорович-Барский, перешедший в адвокаты из прокуроров; а также видный деятель кадетской партии депутат Думы В.А. Маклаков. Характерно, что в этом деле он оказался противником своего младшего брата — министра внутренних дел.

В ходе процесса представители обвинения поставили перед собой три задачи: вызвать сочувствие к несправедливо пострадавшей семье убитого, подорвать доверие к версии о причастности к преступлению воровской шайки и, самое главное, доказать ритуальный характер убийства. Тактическая выгода от выполнения первой из этих задач была очевидной. Черносотенцы прозрачно намекали, что задержка следствия на начальном этапе являлась результатом воздействия закулисных сил. Кроме того, поверенные гражданских истцов получали возможность опорочить пристава Красовского, перешедшего в лагерь защитников Бейлиса.

Однако сторонникам ритуальной версии невольно пришлось сделать упор на произвол властей в отношении родственников погибшего мальчика. Примеров подобного произвола имелось более чем достаточно. Дядя убитого Федор Нежинский на вопрос, почему он не жаловался на давление со стороны полиции, недоуменно ответил: «Кому жаловаться? Городовому в участке скажешь, он в ухо даст». Чиновник Департамента полиции Любимов в донесениях Белецкому отмечал, что «неприятной стороной процесса является то, что и прокурор, и гражданские истцы (особенно Замысловский), и защита почти все время говорят о тех незаконных действиях полиции, которые были допущены, когда Красовский и Мищук, стараясь утопить друг друга, выколачивали сознание из родственников Ющинского». У Любимова сложилось впечатление, что судят не Бейлиса или Веру Чеберяк, а киевскую полицию.

Замысловский и Шмаков попытались развенчать версию журналиста Бразуль-Брушковского. «Необычная роскошь и богатство доказательств, — саркастически замечал Замысловский, — этот рисунок написан широкой кистью большого мастера. Все есть — даже вещественные доказательства». Поверенным гражданских истцов удалось вскрыть противоречия в показаниях ряда свидетелей защиты. Впрочем, некоторые из них (например, Дьяконова) так плохо выучили свой урок, что вызвали лишь смех у участников судебных заседаний.

Гораздо сложнее обстояло дело с главными свидетелями — Караевым и Махалиным, утверждавшими, что они собственными ушами слышали признание вора Сингаевского в убийстве мальчика. В отношении к Караеву власти оказали услугу обвинению, отправив его в сибирскую ссылку. Чтобы изолировать Караева еще надежнее, Департамент полиции распорядился взять его под стражу на время процесса. Однако показания Караева были зачитаны на суде. Махалин давал свои показания лично. Надо признать, что этот нигде не учившийся и не имевший определенных занятий молодой человек произвел на присяжных заседателей впечатление интеллигентного и заслуживающего доверия свидетеля. Полицейский чиновник Дьяченко телеграфировал в Петербург: «Махалин в общем умело, логично доказывал, что Ющинский убит тремя ворами в квартире Чеберяк». Присутствовавшие на суде утверждали, что вор Сингаевский был очень напуган очной ставкой с этим свидетелем.

Понимая, что показания Махалина подрывают позицию обвинения, прокурор и поверенные истцов потребовали публично разоблачить свидетеля как секретного агента охранки. Расчет был точен. После такого разоблачения ценность показаний Махалина и его коллег по добровольному расследованию в глазах общественного мнения упала бы до нуля. Эта деликатная тема уже поднималась на судебном заседании, и Махалин с негодованием отвечал, что никогда не имел связей с тайной полицией. Его хладнокровие объяснялось тем, что после разоблачения Азефа Департамент полиции строжайше воспрещал сотрудникам розыска давать какую-либо информацию о своих агентах. Однако Замысловский угрожал с думской трибуны обвинить охранку в провале дела. Ввиду важности процесса Департамент полиции пошел на нарушение собственного правила. Белецкий разрешил заявить на суде о сотрудничестве Махалина с полицией и его «денежной нечистоплотности».

Вместе с тем Дьяченко постарался воздействовать на поверенного истцов: «Я говорил Замысловскому, настаивавшему на разоблачении Махалина, в том смысле, что если последний действительно и был секретным сотрудником, то стоит ли его “проваливать”, так как в таком случае трудно будет приобретать новых сотрудников. То же самое говорил ему и Шредель».

Вероятно, эти аргументы подействовали на Замысловского, и он согласился на компромисс. 14 декабря Дьяченко телеграфировал в Департамент полиции: «Иванов удостоверил, что Бразуль, Махалин, Караев за розыски получали денежные вознаграждения, его правдивые показания имеют серьезное значение для дела, развенчивая бескорыстных добровольных сыщиков… Деятельность Махалина охранным отделением не разоблачена».

Подполковник Иванов оказался на суде в двойственном положении. Он был вызван в качестве свидетеля защитой, знавшей о его благожелательном отношении к частному расследованию журналиста Бразуля-Брушковского. Однако, как вспоминал адвокат Д.Н. Григорович-Барский, подполковник отказался от своей прежней уверенности в невиновности Бейлиса, «заявляя о запамятовании наиболее важных в интересах защиты обстоятельств». Разочарование адвокатов Бейлиса было настолько большим, что Грузенберг в сердцах назвал жандарма «бесчестным свидетелем».

Основная борьба развернулась вокруг ритуальной версии. Во время процесса на все лады склоняли хасидов, т. е. последователей религиозно-мистического течения в иудаизме, получившего распространение в Галиции с XVIII в. Прокурор и поверенные гражданских истцов утверждали, что усадьба Зайцева являлась центром хасидизма в Киеве, а кровь мальчика понадобилась для освящения молельни, заложенной весной 1911 г. По их словам, кровавый обряд был совершен местным цадиком (духовным наставником хасидов) Файвелом Шиеерсоном и двумя жрецами «из рода Аарона» — Ландау и Эттингером, прибывшими ради такого торжественного случая из-за границы. Якобы Бейлис был подручным этих жрецов, в его задачу входило поймать мальчика, игравшего на территории кирпичного завода, и отвести его к погасшей печи, где и было совершено жертвоприношение. Вся эта фантастическая картина убийства сложилась постепенно в течение двух лет, эпизод за эпизодом благодаря различным добровольным осведомителям из черносотенного лагеря. О хасидах впервые заговорил студент Голубев, о двух таинственных евреях в странных одеяниях — Вера Чеберяк и ее муж, а имена этих евреев назвал ростовщик Розмитальский, председатель местного отдела «Союза русских людей». Знакомый Бейлиса — мелкий торговец Файвел Шнеерсон был произведен в цадики потому, что он был однофамильцем и земляком цадика Залмана Шнеерсона, распространявшего хасидизм в XIX в.

Для решения вопроса о ритуале были проведены три экспертизы: медицинская, психиатро-психологическая и богословско-историческая. Каждая из сторон пригласила своих экспертов. Поскольку профессор Оболенский к этому времени скончался, обвинение использовало в качестве эксперта петербургского профессора-паталогоанатома Д.О. Косоротова. Департамент полиции был настолько заинтересован в его научном авторитете, что заплатил профессору 4 тыс. руб. из секретных фондов Министерства внутренних дел. Косоротов и прозектор Труфанов объяснили присяжным заседателям, что целью убийства Ющинского было причинение мучений и извлечение крови. Эксперты защиты — лейб-хирург Е.В. Павлов и профессор А.А. Кадьян — утверждали прямо противоположное. По их мнению, преступники стремились как можно скорее умертвить свою жертву, не собираясь ее обескровливать.

Психиатро-психологическую экспертизу со стороны обвинения представлял профессор Сикорский. Его выступление на суде было еще более предвзятым, чем заключение, подготовленное для следственных властей в самом начале дела. Убедительное опровержение его выводов дал академик В.М.