внутренних дел слово в слово повторил его аргументы в письме к Щегловитову и присоединился к просьбе губернатора перенести процесс на другое время. Щегловитов немедленно ответил: «Сообщить совершенно конфиденциально старшему председателю Киевской судебной палаты, прося его содействия к удовлетворению желания министра внутренних дел».

Н.А. Маклаков (управляющий министерством с декабря 1912 г., министр с февраля 1913 г.) был личным ставленником царя и крайне правых кругов. По свидетельству Белецкого, Маклаков видел в ритуальном деле способ воспрепятствовать движению за равноправие еврейского населения. Впрочем, надо отметить, что молодой министр не считался серьезным государственным деятелем. Злые языки утверждали, что он сделал головокружительную карьеру благодаря изумительному таланту имитации животных: «Наследника Маклаков привел в восторг, катаясь по полу, рыча и, говорят, бесподобно изображая резвящуюся пантеру». Член Государственного совета П.П. Кобылинский отзывался о новом министре: «…по формуляру ему 40 лет, по внешнему виду не более 30, а когда раскроет рот — не более пяти». Неудивительно, что он полностью подчинился Щегловитову в деле Бейлиса.

Между тем позицию полицейских чинов, непосредственно занимавшихся расследованием преступления, можно оценить скорее как скептическую. Не говоря уже о Мищуке и Красовском, все остальные сыщики выражали сомнения в виновности Бейлиса. Отрицательное заключение представил съездивший в Киев детектив Кунцевич. Серьезные колебания испытывал подполковник Иванов. Ему поручили проверить одну из косвенных улик, появившуюся уже после ареста Бейлиса. У некоего Козаченко, сидевшего в одной камере с Бейлисом, нашли перед выходом из тюрьмы записку, в которой Бейлис рекомендовал посыльного как надежного человека и просил дать ему денег «на расход, который нужен будет». На допросе Козаченко сказал, что должен был за большое вознаграждение отравить двух свидетелей — Фонарщика и Лягушку. Козаченко пояснил: «Мендель мне сказал, что в усадьбе завода Зайцева есть больница, откуда достанут стрихнин и дадут мне».

Фонарщик — прозвище Шаховского, являвшегося по существу единственным свидетелем против Бейлиса. Выбор другой жертвы представлялся весьма странным, так как Лягушкой звали сапожника Наконечного, изобличавшего Шаховского в преднамеренном оговоре Бейлиса. Тем не менее перехваченная записка чрезвычайно заинтриговала следствие — ведь совсем недавно скончались дети, являвшиеся потенциальными свидетелями против приказчика завода. Полиция отправила Козаченко с запиской в усадьбу Зайцева, установив за ним секретное наблюдение. Козаченко встречался с управляющим кирпичным заводом, но никакого яда, разумеется, не получал. Более того, филеры доложили, что Козаченко пытался ввести в заблуждение жандармов относительно переговоров с родственниками Бейлиса. По словам подполковника Иванова, «когда я призвал для очной ставки лиц, наблюдавших за ним, то Козаченко упал передо мною на колени и признался мне, что он все наврал…

Иванов хотел направить официальный протокол об этом эпизоде, однако получил от прокурора Чаплинского ответ, что ему не нужен такой материал. С формальной точки зрения Чаплинский не нарушал закон, так как Козаченко не признавался в том, что он оговорил Бейлиса. Вместе с тем было ясно, что прокурор поступает предвзято, внося в обвинительный акт показания такого ненадежного свидетеля. Об этом эпизоде подполковник Иванов рассказал редактору влиятельной консервативной газеты, члену Государственного совета Д.И. Пихно.

Жандармы предвосхитили выводы частного расследования Бразуль-Брушковского. После первого заявления журналиста полковник Шредель назвал его недостоверным. В донесении вице-директору Департамента полиции Харламову он сообщал, что имеются твердые основания предполагать виновниками убийства саму Веру Чеберяк и нескольких уголовных преступников. В другом донесении Шредель подчеркивал: «Обвинение Менделя Бейлиса в убийстве Андрея Ющинского при недостаточности собранных против него улик и всеобщем интересе к этому делу может повлечь за собой большие неприятности для чинов судебного ведомства».

Министерство юстиции вопреки предупреждениям полицейских сыщиков довело дело Бейлиса до процесса. Накануне процесса Щегловитов вызвал в столицу начальника Московской сыскной полиции Кошко и предложил ему ознакомиться с материалами следствия по делу об убийстве Ющинского. Кошко добросовестно проштудировал многотомное дело и откровенно сказал министру: «Следствие велось неправильно, односторонне и, я сказал бы, даже пристрастно». По его мнению, не было никаких оснований для ареста Бейлиса. Щегловитов, вспоминал впоследствии сыщик, в раздражении бросил ему такой упрек: «Мы, видимо, с вами говорим на разных языках. Я очень жалею, что обратился за вашей помощью. Надеюсь, что будущий приговор присяжных поколеблет вас в ваших юдофильских воззрениях».

Возможно, Щегловитов не хотел выдавать свою неуверенность. По словам прокурора Чаплинского, министр юстиции не исключал и даже считал почти неизбежным оправдание Бейлиса. «При этом он говорил, — вспоминал Чаплинский, — что самый желательный исход — это чтобы палата прекратила дело. И совесть была бы чиста, и гора с плеч, и хлопот и неприятностей не было бы». Но поскольку никто не желал взять на себя такую ответственность, у министра не было иного выхода, кроме как продолжать начатое дело. Один из знакомых Щегловитова вспоминал его слова: «Дело получило такую огласку и такое направление, что не поставить его на суд невозможно, иначе скажут, что жиды подкупили и меня, и все правительство».

Между тем наиболее дальновидные деятели консервативных кругов, мнением которых чрезвычайно дорожил Щегловитов, начали осознавать, что ритуальное дело угрожает престижу режима. Весьма показательной в этом отношении являлась позиция лидеров киевских националистов.

Пихно из различных источников, в том числе от подполковника Иванова и следователя Фененко, получал сведения о предвзятом ведении дела. Весной 1912 г. редактируемая им газета «Киевлянин» стала первым печатным органом, опубликовавшим разоблачения журналиста Бразуль-Брушковского. Адвокат Марголин вспоминал: «Такой поступок со стороны весьма консервативной и антисемитской газеты произвел глубокое впечатление не только в Киеве и в других крупных городах, но практически во всех уголках империи. То был удар грома среди ясного неба! Подумать только, что газета, которую всегда считали одним из оплотов правительства и консерватизма, не говоря уж об антисемитизме, восстала против беззакония и произвола щегловитовской юстиции».

После смерти Пихно редактирование газеты взял на себя его пасынок В.В. Шульгин. Как член крайне правой фракции III Государственной думы, Шульгин подписал запрос о ритуальном убийстве. Но постепенно у него раскрылись глаза на неприглядную изнанку дела. В самом начале процесса Шульгин опубликовал передовую статью, изобличавшую судебные власти в предвзятости и махинациях. Номер «Киевлянина», где она была напечатана, конфисковали, однако часть тиража успела разойтись по городу. Киевский губернатор Н.И. Суковкин сообщил Министерству внутренних дел: «Самая конфискация, первая за полувековое существование газеты, наделала много шума и обратила на статью редактора Шульгина гораздо больше внимания, чем она того заслуживала». У предприимчивых разносчиков экземпляр газеты стоил 10 руб. Коллеги по правой фракции обрушились на Шульгина за предательский, как они выражались, удар в спину. Чаплинский возбудил против него дело о клевете. Впоследствии Шульгин был приговорен к трехмесячному аресту, но