— Нет, Натаса. Ты неправа. Всё происходит в горове! Вообсе всё! Мир явряется консенсусом набрюдатерей, который мы называем реарьностью. Хозяева Мест создают собственную реарьность и становятся якорем и мостом. Якорем, который удерзивает пространство Пенроуза, и мостом, который его соединяет с ринейной метрикой.

— Ты, Сека, либо чересчур умная, либо несёшь херню, — грустно сказала Натаха. — Но я слишком тупая, чтобы отличить одно от другого.

Я, чувствуя, что открываю то ли пресловутый ящик Шрёдингера, то ли шкатулку Пандоры, развернул склеенный лист. Да, это, вне всякого сомнения, писал я. И с первых же строк вспомнил, как я это писал. И почему. И зачем.

***

«Придётся, наверное, завести себе вот такую «внешнюю память». С каждым циклом я что-то забываю. Это отвратительное ощущение. Наверное, самое отвратительное из всех здешних ощущений. Хотя, если я всё забуду, это, может быть, даже к лучшему? Может, меня тогда не будет так разрывать от безумия происходящего?

Итак, цикл. С утра они не помнят, кто я. «О боже, дорогой, откуда тут взялся этот человек? — Не знаю, дорогая. Не волнуйся, я разберусь!»

О да, папа, ты разберешься. Ты умел «решать вопросы». Наверное поэтому вы помните всё, кроме меня.

Это первая фаза. Потом, как и положено, — отторжение. «Не знаю, кто ты, но ты не можешь быть нашим сыном. Нашему сыну десять лет, и он… Кстати, дорогой, а где он?»

Ну да, удачный момент вспомнить, что у вас есть сын. Несущественная часть вашей жизни, для которой находится немного времени между командировками: «Как ты подрос! Как успехи в школе? А почему не пятерка? Мы с твоей мамой были круглыми отличниками, и ты уж постарайся! Да-да, потом расскажешь, сейчас нам надо…»

Завтрак проходит в натянутом молчании — мне всегда запрещали говорить за едой. Хотя это почти единственное время, которое мы проводили втроём. А может быть, именно поэтому? Но после мы переходим к почти-принятию. Я рассказываю, что случилось, где они и почему тут я. Неловкость ситуации нарастает до почти невыносимого предела. Осознать ситуацию: «Мы давно умерли, а это наш взрослый сын», — довольно сложно. Но они очень умные люди. И они знают, что так бывает. Они полжизни изучают нелинейные топологии, осталось только принять, что это случилось с ними, что у Мироздания есть своё представление об иронии и своеобразное чувство справедливости.

«Ну, хшайта…» — говорит с досадой отец.

«Не надо, дорогой, он хотел как лучше».

«Тупой дикарь. И почему Хозяевами всегда становятся такие, как он?»

«Мы это обсуждали, помнишь? Эмоциональное сознание».

«Да, Мироздание не любит умников».

Меня выносят за скобки, делая вид, что меня тут нет. Значит, приняли, что я их сын. С посторонним человеком это было бы невежливо, а со мной они вели себя так всегда. «Наш мальчик опять получил тройку по математике. Это позор какой-то! Как можно не понимать математику в третьем классе? А что будет в десятом?» — «Он просто плохо старается. Придётся лишить его вечернего мультфильма на неделю».

Обсуждаемый мальчик при этом стоит рядом.

Чёрт, я ведь всё это забыл, а оно, оказывается, где-то во мне сидело годами. И теперь я чувствую себя так, как будто мне снова десять. И мне это совсем не нравится. Но я ничего не могу поделать, потому что это их место. Или потому, что детство остаётся с нами навсегда.

И после обеда, который снова пройдёт в демонстративном молчании, они начинают любимое — разбор моих ошибок. Поучительное и познавательное объяснение, почему я всегда не прав. И любой мой успех недостаточно хорош, потому что я могу лучше. Мог лучше.

«Да, ты действительно просрал весь свой потенциал! Всё, что мы в тебя вложили…»

«Дорогой!»

«Прости, дорогая. Я просто расстроен. Извини за грубое слово, сын. Но — журналистика? Серьёзно? Ты пошёл на журфак? Этот рассадник недоучек? Журналистика — ремесло. Не будем даже касаться её бессмысленности как занятия, но это вообще не образование! Журфаки — недоразумение, как факультет таксистов, например. Таксисту, как и журналисту, нужен некий базовый набор навыков и знаний, но чему там учить пять лет?»

«Эй, — говорю я, — ничего, что я вообще-то вырос в детдоме?»

«Я думал, что к десяти годам мы в достаточной степени сформировали тебя как сильную и разумную личность. Вижу, я ошибался…»

«Дорогой, ты, конечно, прав, но…»

«Алё, — говорю, — родители! Чего вы там формировали, когда я видел вас неделю раз в два месяца в среднем? Да я рос, как лопух в овраге!»

«У тебя была лучшая школа с проживанием, дополнительные учителя, тщательно подобранная библиотека…»

«Унылый набор морализаторского чтива! Я тырил у ребят фантастику и читал её ночами в сортире!»

«Воспитание есть ограничение! Странно, что ты до сих пор этого не понял!»

«Ты не путаешь его с наказанием?»

«Личность формируется только внешним давлением. Чем сильнее давление и чем жёстче форма, тем более сильным и цельным будет человек».

«Цельным куском психопата он будет! Я тому живой пример!»

«Да, следует признать, что ты — наша педагогическая неудача».

«Отличное, блин, определение для сына! Может быть, следовало меня утилизовать как неудачный образец и начать заново? Почему вы так не поступили? Ах, да вы же умерли. Это, наверное, педагогическая победа…»

«С твоей стороны очень глупо перекладывать на нас ответственность за собственную никчёмность. У тебя были все возможности, и ты сознательно ими пренебрёг. Вечные тройки по математике! У тебя лучший репетитор! Ты просто лентяй! Человек-лентягус!»

В какой-то момент я понимаю, что диалог идёт в настоящем времени, а я смотрю на них снизу вверх.

«Ты сопротивляешься из чистого упрямства! Любая твоя реплика начинается с „нет“ или „но“!»

«Нет, пап, я…»

«Вот! Вот об этом я и говорю!»

«Но, пап, я же…»

«Ты упрямый, как осёл! Не слышишь никого, кроме себя! Никогда не признаёшь своей неправоты!»

Я хочу сказать: «Ты в зеркало давно смотрел?» — но не могу, потому что мне снова десять лет, а в этом возрасте коммуникации с родителями анизотропны. По крайней мере, у меня. Были.

После ужина десятилетнего меня отправляют