Однако осенью того же года все в одночасье изменилось. С королем было явно что-то не так. Питт получил записку от королевского врача, в которой говорилось, что пациент находится в состоянии, «граничащем с умоисступлением». Король всегда говорил быстро и решительно, однако теперь его речь стала путаной и бессвязной и напоминала детский лепет. По-видимому, это были симптомы порфирии, которая отнюдь не означала сумасшествие или психическое расстройство, а свидетельствовала скорее о физическом состоянии, при котором под действием нейротоксинов происходит поражение нервной системы и, соответственно, мозга. Считается, что король унаследовал это заболевание по линии Стюартов. Этот недуг часто называют болезнью королей. Разумеется, в то время никто об этом не знал, и король кричал и завывал словно безумный.

Питт оказался в затруднительном положении. Еще ни один премьер-министр не сталкивался с подобной ситуацией. Король был совершенно недееспособен, при этом прогнозы относительно его психического здоровья были весьма смутными. Трон должен был наследовать принц Уэльский, старший сын короля, однако он находился в исключительно плохих отношениях как с монархом, так и с его министрами. Кроме того, принцу импонировала политика Фокса и вигов, а Питта он считал своим злейшим врагом. Неудивительно, что в интересах первого министра было отложить регентство на максимально долгий срок. Питт полагал, что в противном случае безопасность страны и порядок в ней окажутся под угрозой.

30 декабря он представил свои предложения принцу Георгу. В соответствии с ними, у регента не было полномочий производить в пэры или даровать пожизненные титулы; кроме того, ему было отказано в управлении королевским имуществом; все вопросы хозяйства ложились на плечи королевы. Принц остался не в восторге от предложений первого министра. В сущности, его лишали всех привилегий, которые составляли основу могущества правителя.

Он всеми силами стремился добиться личной выгоды; он оскорбил отца и поссорился с матерью, несомненно ожидая, что со дня на день займет трон. Не больше осторожности проявляли и его сторонники. Так, Фокс заявил, что у принца есть прирожденное право наследовать престол. Произнеся эти слова, он фактически отрекся от парламентских привилегий, на которых так настаивали виги. Ходили слухи, что Питт как-то сказал, что «навсегда лишит Фокса возможности быть вигом». Вскоре Фокс перебрался в Бат, где лечился от дизентерии. Тем временем его коллега по партии Эдмунд Берк избрал более сдержанную и хитрую тактику; он пространно рассуждал о сумасшествии монарха и возможности рецидива его болезни. Когда он заявил, что «посещал жуткие дома, в которых содержались душевнобольные», даже некоторые виги ужаснулись его бесцеремонности и отсутствию такта.

Принца Георга вряд ли можно назвать образцом королевских манер. Он в большей степени руководствовался желанием получать удовольствие, нежели принципами государственного управления. Его политика определялась обществом собутыльников, а не твердостью собственных решений. Его небезосновательно обвиняли в алчности и пьянстве, которые вкупе со страстью к азартным играм и сексуальной распущенностью довершали неутешительную картину. Ходили слухи, будто он вступил в незаконный брак с католичкой Мэри Анной Фитцгерберт; эта женщина не была лишена шарма и имела влияние в обществе, не зря про нее говорили «не промах». Однако, будучи католичкой, она не могла стать законной супругой принца, а ее личность вызывала многочисленные сплетни, толки и пересуды, которые ни в коей мере не способствовали хорошему отношению к принцу в народе. Вскоре он забыл о тайном союзе с Мэри Фитцгерберт и связал себя узами законного брака с Каролиной Брауншвейгской, но женитьба на ней имела поистине катастрофические последствия.

Питт выступал в роли защитника Георга III и конституционной монархии; эта тактика оказалась удачной, поскольку вскоре стало очевидно, что король пошел на поправку. Стремление Питта не допустить вмешательства в государственные дела со стороны принца или его сторонников теперь казалось в высшей степени правильным; к моменту, когда в парламенте должно было состояться слушание законопроекта о регентстве, королевские доктора объявили о полном выздоровлении монарха. По словам современников, корабль выровнялся. 23 февраля 1789 года король, пребывая в здравом уме, писал: «Мне не терпится увидеть мистера Питта в любое время, которое ему будет удобно, завтра утром, поскольку его непреходящее стремление блюсти мои интересы и интересы народа – а они неразделимы – представляет его в самом выгодном свете». Иллюминация и праздничные костры по случаю счастливого выздоровления короля зажглись по всей стране от Хампстеда до Кенсингтона. Питт тоже был героем дня. Что касается сына короля, то на него посыпались насмешки и обвинения в бессердечности и излишнем честолюбии. Многие полагали, что виги-оппозиционеры должны были по меньшей мере предстать перед судом. Бразды правления попали в руки принца Георга лишь через тридцать один год.

Болезнь короля была предвестницей серьезных потрясений в Европе. В начале лета 1789 года волнения охватили Францию. Страна оказалась на грани банкротства в результате поддержки американских борцов за независимость, а череда неурожаев и суровые зимы существенно снизили численность населения страны. Благодаря превосходству на море Англия к тому времени уже была крупнейшей торговой державой в мире. Казалось, никто и ничто не могло помочь Франции, кроме глубоких преобразований.

На собрании Генеральных штатов 1789 года в Версале широкие слои населения, или третье сословие, получили численное преимущество над дворянством и духовенством; в середине июня наиболее радикальная группа депутатов третьего сословия стала именоваться Учредительным или Национальным конституционным собранием. Спустя несколько дней они явились в зал заседаний, однако Людовик XVI объявил о временном приостановлении общественных собраний, после чего депутаты отправились в версальский зал для игры в мяч (же-де-пом)[213], где принесли торжественную присягу. Они поклялись, невзирая ни на что, собираться «до тех пор, пока в стране не будет учреждена конституция». «Мы здесь по велению народа, – заявил Оноре Габриэль Рикетти, граф де Мирабо, – и только штыки прогонят нас отсюда». Эта непокорная решимость вдохновила тех, кто в ближайшие месяцы влился в ряды революционеров. Национальное собрание представляло интересы народа, а интересы народа были превыше всего. В Париже и других городах по всей стране множились и процветали патриотические общества и революционные клубы.

14 июля горожане при поддержке французской гвардии штурмом взяли Бастилию; отрубленную голову коменданта крепости в знак победы пронесли по улицам города. Толпа ликовала, прежний режим не мог выстоять перед натиском народного гнева, народ желал перемен. Очередной неурожайный год спровоцировал голод в столице, люди недоедали и были истощены; народ становился опасен. Говорили, что четверть населения была вынуждена продавать все свое имущество, чтобы купить хлеб. Отчаявшиеся французы жаждали мести и боролись за средства к существованию. Сборщики налогов и помещики, взимавшие феодальную ренту, считались оплотом злодейства тех дней и часто становились жертвами жестокого народного правосудия. В других частях страны условия были не лучше. То и дело вспыхивали мятежи, не прекращались вспышки насилия. Несколько французских городов последовали примеру Парижа, и в окрестных деревнях крестьяне, вооружившись подручными средствами, выступили против бывших хозяев.